Читать книгу "Зеленая мартышка - Наталья Галкина"

Сквозь волны ее летаргически глубокого сна, сквозь неполную явь приходил Брюс, дядюшка-дедушка. По малолетству она никак не могла помнить момента их первой встречи, но она помнила.

Его считали колдуном, чародеем, чернокнижником; поговаривали, что он почитывает книгу, написанную самим не к ночи будь помянутым; его боялись все, кроме нее.

Он вошел, в высоком парике, суровый, увидел ее впервые в платьишке любимого ею всю жизнь серо-голубого цвета. Некоторое время таинственный граф и малютка графинечка, чуть выше его колена, разглядывали друг друга.

Потом он спросил:

— Ты знаешь, кто я?

— Ты Яко.

Она впервые удостоилась его улыбки, улыбался он редко.

Позже он стал дядей Якобом, затем Брюсом, Яковом Вилимовичем. Яко, дядя Якоб и Брюс были три разных существа.

Однажды она подставила табуретку к шкафчику VENENA с цветными витражами в резных дверцах, забралась, открыла, потянулась к скляночке с рубиново-рыжими кристаллами. Брюс пребольно ударил ее по ручонке, снял с табуретки, запер шкафчик. Она скуксилась, расплакалась, он молча протянул ей гостинчик — мелкими гранями сверкающее прозрачного стекла сине-голубое яичко. Сара утешилась, села на пол и погрузилась в созерцание подарка.

Став дядей Якобом, он сказал ей:

— Ты всегда должна помнить, что твои предки — шотландские короли.

Глядя на него чуть исподлобья, очень серьезно, она спросила:

— Зачем?

Он вгляделся в нее и ничего не ответил.

Ей нравилось, что он умел всё. Он открывал согнутым гвоздиком любой замок, чинил ее игрушки и подарил ей маленькую ходячую куклу, волшебную, обожаемую, она уронила ее с лодки в речку Ворю и долго была безутешна. Он вылечил ее щенка, в банках росли у него ярко-синие прозрачные кристаллы, он что-то подливал в цветы, отчего они начинали расти и цвести, как сумасшедшие, зимою, он научил ее писать молоком невидимые письма, а потом нагревать их на свечке, чтобы текст проступил. Сделав вечные часы, он завел их и выбросил ненужный ключ в реку. Саре казалось, что подземные ключи, связующие все реки мира, принесли ключ часовой к ее утонувшей кукле, она перестала печалиться, вспоминая о потере своей: затаенно улыбалась.

Она ценила встречи с Брюсом и очень по нему скучала; родители не вполне ее понимали, даже мать, приходившаяся Якову Вилимовичу родной племянницей, испытывала к нему некую смесь отчужденного почтения с нескрываемым суеверным страхом.

— У нас в семье уже была Сара Элеонора, — сказал ей Яков Вилимович, — жена моего брата, твоя тетушка.

— Меня назвали в ее честь?

— Да.

— Я похожа на нее?

— Нет.

В детстве Сара выучила последовательность зодиакальных созвездий по последовательности посвященных им двенадцати частей глинкинского парка.

Ехал возок, ехала заповедная карета с кроватью, в которой лежала спящая не своим сном Сара, ее везли по тракту из Петербурга в Москву, привезли в Глинки, подаренные Брюсу Петром Великим за Ништадтский мир, строительство в усадьбе началось, когда Сара родилась. Она побывала в Глинках впервые в полумладенчестве, Брюс был еще Яко, она помнила, не понимая, загадку-поговорку: “Яко дуб, Яко тлен, Яко платье надел…” — все три “яко” сознание запечатлело с большой буквы его имени.

Впервые приехала она в усадьбу Яко зимою, таким темным вечером, что для нее стояла ночь, сани плыли, мимо плыли над головою серебряно-белые в блистательно-лунном инее березы, высокое небо было полно звезд, у входа в Глинки их невеликий санный поезд встречали с фонарями, освещавшими нишу привратного домишка, статую в нише, отрисованную снегом, ночной дозор слуг и стороживших имение солдат.

— Вот и Глинки, приехали, — услыхала она летаргическим слухом, тотчас под закрытыми веками поплыли своды светил, зимних берез, фонари. Всё сменилось тьмой, словно во сне она уснула без сновидений.

Открыв глаза, она подивилась: куда подевалась зима? Окно едва вмещало пропитанную солнцем зелень с немолчным пением птиц.

— Поют, — осуждающе сказала Сара.

— Донюшка, душатка, проснулась, — произнесла появившаяся сбоку Василиса.

— Ой! — вскрикнула Сара.

— Знаешь, кто я? — спросила старая знахарка, как некогда Брюс.

— Ты Василиса, — сказала Сара. — Почему ты здесь? Ты жива? Яко говорил — тебе сто лет. А когда это было. Сколько же тебе сейчас?

— Мне все еще сто, — отвечала Василиса. — Я застряла в сотне. Барин говорил: приедет королевна, отслужи ей. Теперь ты приехала. На попей, красотулечка.

Травное питье, давнишнее, времен забытой детской ангины.

— Низкий потолок, — сказала Сара.

— Так, чай, не Питербурх, — отвечал нависший с другой стороны Ольвирий.

— И ты здесь.

— А куда денешься? — старый слуга укрыл ее стеганым пуховым одеялом, ее знобило.

— Авдотья где?

— За дверью стоит, смущается.

— Авдотья, что ж ты такая молоденькая?

— Мы, барышня, все из заговоренного ключика пьем бессмертного, как нам батюшка барин покойный Яков Вилимович велели.

— Хочу встать.

— Лежи, голубка, завтра сядешь, послезавтра встанешь, ходить будем учиться, ты разучилась, долго спала.

— Долго? Сколько?

— Вроде месяца три.

— Да что же это? — сказала Сара. — Столько не спят. Я уснула летаргическим сном?

— Вроде того, — отвечала Василиса, разминая Сарины пальцы.

— А в могилу, в землю меня закапывали? В гробу хоронили? В склепе держали? Отпевали?

— Нет, только молились за тебя да вдаль к нам везли.

— Голова болит.

— У кота боли, у меня боли, у коня боли, у крота боли, у крыса боли, у Сары не боли.

— Василиса, ягодку хочу.

— Винную или невинную?

— Маленькую, красненькую, лесную, не помню.

— Туесочек по руке, земляника в туеске, все хорошо, все далеко, все тут, все пройдет.

Залу-кабинет дяди она любила за большой очаг, где Ольвирий в сырые или холодные дни разводил огонь. Тогда она садилась в резное кресло Брюса с высокой спинкой, смотрела на пламя, в то время как на нее смотрели со стен чучела белого кречета и совы.

В кабинете лежали две зрительных трубы, но она не прикасалась к ним, не смотрела на звезды и луну с лоджии или из башенки, ей не хотелось. Сара поднялась по узкой затейливой винтовой лесенке в башенку с круговым обзором небес, села на вертящийся табурет, но от поворота закружилась голова, она ахнула, больше в башенку не подымалась, теснота, узость, на четыре стороны окоем смутили ее, она почувствовала себя птицей в клетке.