Читать книгу "Претендентка на русский престол - Елена Арсеньева"

* * *

Елизар Ильич поправлялся споро. Казалось, он настолько смущен обрушившимся на него вниманием и заботою, что от неловкости торопился выздороветь, дабы избавить других от хлопот.

Елизавета сидела часами с ним: читала Плутарха, или Шекспира, или Гомера, которого особенно полюбила, хотя французский перевод был далек от совершенства; тихонько пела. Елизар Ильич весь обращался в слух, когда она легким, трепетным голосом перебирала итальянские мелодии, которых, к своему изумлению, немало запомнила. Но все это было так, забава. А вот когда заводила старую-старинную песню, которую знала бог весть откуда, словно с нею и родилась, у Елизара Ильича горло перехватывало.

Уж и что это во чистом поле за травонька,Что во чистом да муравонька?Она день-то растет, ночь шатается.По чисту полю расстилается.

Уж и что это во поле за цветики,Что во чистом да лазоревые?По зорям они цветут, в день осеются,С шелковой травой совиваются…

И вот тут у него прямо-таки сердце заходилось!

Уж и что это у меня за милый друг,Что за милый друг, за душа моя?Он ни день, ни ночь мне с ума нейдет,Мне с ума нейдет, с крепка разума…

Так не поют просто песню, он чувствовал: так тоскуют о единственном, так жалуются на судьбу-разлучницу… Но не мог же он спросить, о ком тоскует Елизавета; все равно не о нем – это ясно, а коли так, не все ли равно? Оставалось закрыть глаза, стиснуть зубы и слушать, слушать, уверяя себя, что это – просто песня. Ни о ком и ни о чем. Так что зря болит сердце.

Уж и что это у меня за милый друг,Что за милый друг, за душа моя?Он ни день, ни ночь мне с ума нейдет,Мне с ума нейдет, с крепка разума…

А потом приходила Татьяна, озабоченная, нахмуренная, ворчливая и в то же время добродушная, потому что была счастлива, найдя наконец свою «девоньку», покончив с одиночеством и ненужностью, от которых никакая мудрость не утеха. Прогнав Елизавету отдыхать, она обрушивала на Гребешкова изобилие растираний, примочек, припарок, перевязок, отваров и настоек из малины, лазоревого цвета, бузины, ромашки и разного-прочего, то с помощью двух лакеев тащила недужного на кухню, чтобы «томить» в русской печи, уже протопленной и остывшей совсем слегка, чтобы только вытерпеть жар. Сюда, на постланную внутри солому, Елизар Ильич втискивался и, закрывшись заслонкою, лежал, согнувшись в три погибели, терпел и потел до седьмого пота, изгоняя все остатки лихорадки, горячки, жара, озноба, ломоты в костях, которые донимали его после тех страшных суток, проведенных в ледяном погребе. Потом он до изнеможения наливался чаем из смородинового листа, забеленным молоком; и ему уже ничего не хотелось, даже Елизаветиных песен, только спать, спать, спать… Татьяна полагала сон наилучшим лекарством.

В том, что Гребешков рано или поздно выправится, у Татьяны уже не было сомнений. Состояние Елизаветы беспокоило ее куда больше! Сама привыкнув (опять же от затянувшегося одиночества) со всех сторон разглядывать любое житейское событие, как бы поворачивая его на ладони, она в то же время ничего хорошего в этом не находила, потому что иной раз вот так начнешь судить да рядить и до того додумаешься, что сочтешь себя несчастнейшим и никудышнейшим из смертных, а рядом нету никого, кто бы тебя разубедил. И ее премного озадачивала прилипшая к Елизавете привычка выворачивать наизнанку все происходящее, взваливая при этом на себя основную тяжесть вины за свершившиеся беды как с ней самой, так и с другими. Поведав за несколько вечеров Татьяне историю своих приключений со времени их расставания, вновь окунувшись в темный омут былого, Елизавета словно бы захлебнулась воспоминаниями, отравилась их горечью да еще добавила к ним горечи новой. Ее ненависть к Валерьяну, перекалившись в купели страдания, постепенно начала выковываться в свою противоположность.

Буйствуй он в доме по-прежнему, злодействуй, рассыпай тумаки и плети налево и направо, и ее отношение к нему осталось бы прежним. Но ведь Елизавету так и не осилили его козни, сам Валерьян лежал хворый… Вот и обратилось естественное человеческое сочувствие чуть ли не в раскаяние. Елизавета вдруг уверилась, что, ни в чем не сходствуя с мужем, она отравила дни его и помогла ростку злобы проклюнуться и расцвесть в его душе. Вероятно, они оба равномерно разрушали семейный очаг еще прежде, чем создали его. Для Татьяны и сия вина казалась смехотворной. Любя всей душой Елизавету, она не желала выискивать никаких оправданий для Валерьяна; все силы положила на то, чтобы искоренить эти ненужные пагубные раздумья и направить все ее душевные и телесные силы на заботу о будущем дитяти. Но и тут образовалась закавыка: ребенок-то был Валерьяна!

Право же, при всем своем расположении к Потапу Спиридонычу, Татьяна порою кляла его кулаки, стараниями коих Валерьян был возведен в ранг страдальца, и, как ни было ей тошно, передавала Агафье и Северьяну, ходившим за графом, самые действенные средства для его поправления. Теперь во что бы то ни стало нужно было поставить его на ноги. Татьяна ничуть не сомневалась, что, едва выздоровев, Валерьян вновь покажет себя во всей красе и раскаяние Елизаветы растает, как снег под солнцем.

Так оно и произошло.

* * *

На имении числилась рекрутская недоимка, и в последних числах мая, как раз когда граф начал выходить, в Любавине появилась воинская команда – пусть с некоторым опозданием, но все же пополнить недобор. И тут вышло наружу, что сельский староста в прошлом и позапрошлом году, дабы избавить мир от недоимки по налогам (или два рубля с тягла, или рекрут), украдкою сдавал людей в рекруты, убежденный, что лучше для общей пользы лишиться деревне человека, нежели вдруг отяготить крестьян великою для них суммою. Причем хитрец действовал так ловко, что даже вел две отчетные записи: одну, истинную, для себя, а другую, подложную, для показа управляющему и барину. Выходило, что по рекрутам в Строгановской вотчине – перебор, а не недоимка! Казалось бы, все должны остаться довольны, да вот что еще обнаружилось: когда Валерьян по записным листам рассчитал, кому по весне свадьбы играть, чтобы увеличилось количество тягловых, он по неведению наметил в женихи и тех ребят, которые теперь оказались в нетях – были забриты год, а то и два назад. Мало того, что уменьшилось число тягловых! Невесты остались без женихов, а стало быть, граф остался без вожделенного права первой ночи.

Что тут началось!..

Воинская команда ушла из Любавина несолоно хлебавши, без рекрутов, ибо граф не мог лишиться еще больших тягловых, женихов… Ну и так далее. А провинившегося из добрых побуждений старосту подвергли строжайшему наказанию, приравняв к какому-нибудь рекруту-членовредителю: трижды прогнали сквозь строй шпицрутенов (все мужики и парни под страхом подобной же кары исправно махали палками), а через день-два, как оклемается, граф посулил заковать его в железы и сослать в каторгу пожизненно.

Староста не стал ждать рокового срока, ночью же ударился в бега – старинное, испытанное средство русского человека спасаться от неудобоносимых общественных и житейских тягот. Поскольку сам он почти не мог передвигаться, его унесли сыновья: четырнадцати и пятнадцати лет; оба волею графа были зачислены в женихи.