Читать книгу "География гениальности. Где и почему рождаются великие идеи - Эрик Вейнер"

Мы доходим до кафе Sperl, расположенного неподалеку, как делал некогда художник Густав Климт, – и находим столик снаружи. Мартин закуривает. Окружающие тоже курят. Это последний бунт укрощенной Вены. Мы больше не указываем культурный, интеллектуальный, да и какой-либо иной путь миру, но зато дымим, как сверхдержава!

Я рассказываю Мартину о своем поиске; о том, что узнал в Вене и чего не узнал. Сейчас меня больше всего занимает вопрос о населении. В отличие от Афин, Флоренции и Эдинбурга Вена была огромным городом: к 1900 г. число ее жителей насчитывало 2 млн. Какую роль это сыграло в ее расцвете?

– Вы слышали о фазовом переходе?

– Нет.

– Допустим, у вас есть куча молекул. Вы помещаете их в меньшее или большее пространство, даже не нагревая. Тем самым делаете из газового состояния жидкое или твердое. А эти состояния имеют совершенно разные наблюдаемые качества. Если вы сжимаете воду, помещая ее в меньшее пространство, она становится льдом.

– Просто изменяя это пространство?

– Да. Изменяя внешние условия, вы создаете совершенно иные качества, иной режим. Это и есть фазовый переход, и это происходит снова и снова.

На рубеже XIX – ХХ веков Вена претерпевала своего рода фазовый переход, только в более узкое пространство втиснулись не молекулы, а люди. Таким образом, мы опять выходим на теорию о плотности населения, но тут есть своя специфика. По словам Мартина, имеет значение не только степень плотности, но и темпы ее роста.

– Между 1880-ми гг. и Первой мировой войной численность венского населения возросла раза в четыре-пять. А что такое для города стать в четыре раза многолюднее за три десятка лет (скажем, за время с 1980-х гг. до наших дней)? Это означает, что вы выходите на улицу и внезапно оказываетесь в окружении. Народу все больше и больше. И вы это чувствуете. Людей на улице вдруг становится в четыре или пять раз больше – и вы соприкасаетесь с режимом хаоса… Поэтому если вопрос стоит так: «Как Вена помогла гениям?» – я отвечу: в 1890-х гг. люди были более открыты революционным идеям, поскольку их жизненный опыт подсказывал, что вещи претерпевают качественные изменения.

Мне нравится Мартин и нравится его ум. Так и сидел бы здесь день напролет, потягивая пиво среди залежалых идей и клубов дыма от второсортных сигар. Темы сменяют одна другую, от физики до секса, – и я отчасти понимаю, каково было жить в Вене рубежа XIX – ХХ веков. Весенний день. Холодное пиво. Ни жесткого регламента, ни жестких рамок: люди разных занятий свободно беседуют друг с другом, не отягощая себя узкоспециальными терминами.

– Если открыть книгу по физике, написанную в 1890-х гг., видно, что она написана понятным языком. Ученым приходилось отстаивать свои теории перед широкой аудиторией, – говорит Мартин.

Не то что сейчас, когда ученый считается состоявшимся, если никто не понимает в его речах ни слова.

Оказывается, Мартин разработал собственную «классификацию гениев». А именно: есть два вида гениев – объединители и революционеры. Революционеры – их легче распознать – опрокидывают общепринятые понятия. Объединители «берут множество отдельных и не связанных между собой идей и объединяют их нестандартным образом – причем абсолютно убедительно». Объединители связывают точки. Революционеры создают новые.

Оба вида гениев по-своему хороши, говорит Мартин, – каждый на свой лад. Нынче в моде революционеры: наш век поклоняется творческой деструкции. Однако объединители (вроде Баха, Канта и Ньютона) способны изменить мир ничуть не меньше, а то и больше. Скажем, Бах воспринял множество разрозненных музыкальных традиций и соединил их так, как до него никто не делал.

Среда имеет большее значение для революционеров, чем для объединителей.

– Объединителем можно стать где угодно, – говорит Мартин, – а вот революционеру нужна особая обстановка.

– Какая?

– Обстановка, которая обнажает и подчеркивает трудности.

– Чтобы было против чего бунтовать?

– Нет, чтобы ощутить перелом в атмосфере.

– То есть?

– В Вене 1900 г. все ощущали: назревает перелом. И перелом происходил всюду – в музыке, в физике. Видя его, люди говорили: «А как в моей области? Может, и в ней что-то сдвинется?»

Я отхлебываю пиво и вспоминаю «нарушения схемы» и исследования Дина Симонтона. В ходе своих исторических поисков он выяснил: когда появлялись новые (и часто соперничающие) школы философии, процветали и другие, совершенно не связанные с ними области. Перемены ощущались в воздухе.

Мартин говорит: в Вене 1900 г. «ощущалось столько переломов, что казалось – рушится весь мир». Вот почему тогдашний журналист и фельетонист Карл Краус описал Вену как «лабораторию концов мира». Люди понимали, что живут в умирающей империи и вскоре грядет взрыв, – оставался лишь вопрос: когда? Но ощущение скорого коллапса, как ни странно, раскрепощало. Старые правила отживали свой век, новые еще не возникли. Отчего бы не дать волю новому подходу к проблемам? Так, по словам Мартина, поступил и Фрейд.

– Он слушал все больше и больше рассказов женщин, которые приходили к нему и жаловались на насилие. И думал: неужели все эти рассказы правдивы? Не обошлось ли здесь без фантазии? Тут и начинается психология. В какой-то момент он был вынужден сказать: «Не может быть, чтобы все так и было». Он пошел на разрыв с самым простым объяснением. А для этого нужна определенная ментальность. В каком случае вы сможете сделать такой шаг?

– Нужна решимость, да?

– Да, но не только. Нужна открытость для «цунами» – для идеи, которая противоречит здравому смыслу. А когда вы начинаете работать в этом направлении? Когда видите, что так поступают другие.

Под конец своего пребывания в Вене я прихожу к Дому Лооса – новаторскому творению архитектора Адольфа Лооса. Он стоит на маленькой площади напротив дворца Хофбурга, бывшей цитадели власти, а в начале ХХ века – резиденции кайзера Франца-Иосифа. Их отделяют полсотни метров. Полсотни метров и пять веков, ибо один олицетворяет старый мир, а другой – новый мир. Изысканно украшенный дворец – классические купола, статуи греческих богов – словно сошел со страниц странной детской сказки.

Дом Лооса – это, напротив, строгость и минимализм. Из-за отсутствия декоративных деталей над окнами его прозвали «домом без бровей». Лоос выбрал данное место не случайно: это был вызов дворцовой помпезности. В статье «Орнамент и преступление» Лоос излагает свою архитектурную философию: «С развитием культуры орнамент на предметах обихода постепенно исчезает»[65]. По его мнению, орнаментика излишня, ибо противоречит функциональному назначению предметов. Такое украшательство – это «вырождение» и напрасная трата денег. Оно невозможно в обществе, которое желает называться современным. Если гений всегда делает мир чуточку проще (как говорил Брэди в Афинах), то орнаменты, думал Лоос, играют противоположную роль. Он считал, что культуру страны можно оценить по тому, в какой степени исписаны стены ее туалетов. Я читаю это и вздыхаю: похоже, нас не ждет ничего хорошего.