Читать книгу "Грибоедов - Екатерина Цимбаева"

До сих пор он считал зиму худшим временем для путешествия по горам. Теперь он убедился, что поздняя осень еще менее приятна. Скользкая дорога была совершенно непроездна, лошадь беспрерывно спотыкалась, пропасти скрывались в тумане, но от этого не становились менее реальными. И, наконец, давно ожидаемое свершилось: лошадь упала — к счастью, не в пропасть. Грибоедов очень неловко грохнулся на землю и почувствовал боль в правой руке. До ближайшего жилья было далеко, врача при нем не было; Амлих кое-как перевязал руку, но Александру понадобилось все мужество, чтобы доехать до Тифлиса. Здесь доктора распознали перелом, осложненный отсутствием своевременной помощи. Необходимо было долгое и серьезное лечение — и опять Александр был лишен успокоительного действия музыки.

Он все же без промедления явился к Ермолову, отдыхавшему зимой в Тифлисе. Но генерал сам не знал, что и когда решит Петербург относительно войны с Турцией. Он целиком одобрил действия Грибоедова в Иране, однако поддержать их не мог: его право войны и мира распространялось только на Закавказье, он не имел возможности по своему желанию перебросить Кавказский корпус на Балканы на помощь грекам. В любом случае дело откладывалось до лета: зимой с Кавказа войска не смогут выйти. Он советовал ждать. Грибоедов остался в Тифлисе под предлогом перелома, не видя нужды возвращаться к Мазаровичу: пока Персия воевала, а англичане покинули Тавриз, делать там было нечего.

А в Петербурге тем временем насмерть сошлись два министра иностранных дел. Каподистрия яростно отстаивал интересы греков и требовал войны с турками, Нессельроде отстаивал интересы австрийцев и требовал войны с греками. Император находился в растерянности: он и хотел поддержать греков, и не хотел поддерживать революцию. В том непроходимо мрачном настроении, в котором он пребывал после восстания Семеновского полка, он не мог принять никакого решения. Царь пожелал обратиться за советом к Богу; однако Господь устами разных пророчествующих дам, таких как госпожа Крюденер и госпожа Татаринова, давал ему противоположные ответы. Царь выгнал всех. Дела он предоставил воле Провидения, греков — их собственной участи, избавился от Каподистрии, поскольку тот был слишком настойчив, и оставил при себе Нессельроде, поскольку тот был не слишком деятелен. Все, что могло доставить государю неприятность, лишилось доступа в дворцовые покои; покой дворца оберегал Аракчеев, единственный, кто связывал монарха с внешним миром, потому что никогда не нарушал внутренний мир монарха.

Россия осталась без царя во главе. Ермолов не вовсе проиграл при новом порядке. Кавказ и Закавказье перешли в полное его безотчетное ведение, но ступить за их пределы он не мог. Он решил по крайней мере покончить с затянувшейся войной с горцами. Когда она начиналась, генерал предполагал быстро ее завершить, потому что у полудиких племен не существовало никакой промышленности, лить пули и делать порох они не умели и должны были скоро остаться безоружными. К его удивлению, этого не произошло. Казалось загадкой, откуда берут горцы вооружение и на какие средства его покупают. Ермолов полагал, что его поставляют турецкие и иранские корабли через принадлежащий Турции порт Батуми и через труднодоступные бухты Каспийского моря. Но вот разразилась Турецко-иранская война, обеим сторонам стало не до Кавказа, тем не менее горцы не бедствовали. Приходилось думать, что деньги горцам дают английские агенты и на эти средства те закупают оружие в сопредельных странах. В последнее время английские путешественники, купцы и миссионеры зачастили в Закавказье; за ними усиленно наблюдали, но они, видимо, добивались своего — Эдуард Уиллок даже сманил русских солдат, а этого никто не заметил, пока он не прибыл в Тавриз. Кавказская война была очень нужна Англии: пока она длилась, русская армия не могла оставить в тылу непокоренные народы и идти на Иран и Индию. Британцы серьезно помогали горцам, а тем было все равно, кто и почему дает им деньги: лишь бы получить оружие против русских.

В этих обстоятельствах Ермолову оказался выгоден приезд Грибоедова. Дипломат, доказавший свое умение бороться с англичанами и побеждать их, был сейчас нужнее на Кавказе, чем в Персии. Здесь он мог, при знании английского языка, проследить контакты английских приезжих, пресечь их — и Кавказская война прекратилась бы сама собой; у Ермолова оказались бы развязаны руки, и он смог бы, пока Иран ослаблен борьбой, как-то извлечь выгоду из сложившейся ситуации.

Намерения Ермолова отвечали желаниям Грибоедова не возвращаться к Мазаровичу, которым возмущался не он один, а все русские на Кавказе. Главнокомандующий уведомил Нессельроде о своем желании оставить Грибоедова при себе в качестве «секретаря по иностранной части» и потребовал — сколько же можно? — дать ему следующий чин. В феврале (очень быстро!) пришел ответ: просьбу уважили, но не в виде награды; просто прошло более трех лет с присвоения прежнего класса, за выслугу лет Грибоедов должен был продвинуться по службе, и со стороны Нессельроде продолжать этому препятствовать — значило признаться в чем-то, похожем на личную месть. Министр даже милостиво разрешил Грибоедову принять персидский орден, но зато снизил ему жалованье на две трети — до двухсот червонцев. Он обосновал это тем, что иностранные сношения на Кавказе не представляются важными: не с горцами же вести переговоры? На самом деле он был взбешен успехом Грибоедова в Персии, который создал все условия для помощи Греции и выставил правительство в неприглядном свете, когда оно этого не сделало. Он резко выговорил дипломату за его несвоевременные и несанкционированные усилия. Все это испортило настроение Александру, в дополнение к недействующей руке (он даже писать не мог), к отсутствию фортепьяно (будь прокляты эти горные дороги! теперь жди его полгода из Тавриза!) и отсутствию друзей.

Однако Грибоедов не поддался унынию. Он нашел в своем положении хорошие стороны: он был среди своих, в большом, как ему теперь казалось, европейском и христианском городе. Его чуть ли не носили на руках, повсюду он встречал всеобщее уважение и восхищение своими заслугами. За прошедшие три года он далеко продвинулся на дипломатической стезе — если не в мнении Нессельроде, то во мнении всех русских и грузинских семейств Тифлиса, не говоря об офицерах Кавказского корпуса. Теперь он был даже рад сломанной руке: перевязь придавала ему особенный ореол в глазах дам, являя зримое свидетельство перенесенных тягот. Этой зимой он чувствовал себя истинным светским львом, хозяйки балов рвали его на части, и хотя в Петербурге он посмеялся бы над здешней славой, в Грузии она согревала его душу, измученную иранским одиночеством. Его решительно все любили. Грибоедов стал желанным гостем у князя Григория Мадатова, окружного начальника в мусульманских ханствах Закавказья; у Романа Ивановича Ховена, тифлисского губернатора; у князя Чавчавадзе, давнего знакомого; и в первую очередь у Прасковьи Николаевны Ахвердовой. В 1820 году она овдовела, осталась без всяких средств со множеством маленьких детей, которым следовало дать воспитание, а между тем она совершенно не имела склонности к экономии, ничего не смыслила в делах, не желала никак сокращать расходы и по-прежнему принимала у себя весь Тифлис.

Ближе всего Грибоедов сошелся с самим Ермоловым. Они нравились друг другу, хотя были настолько похожи, что редко обходились без столкновений. Генерал имел довольно тяжелый, резкий нрав, свойственный высокопоставленным военным, командовавшим полками и армиями в десятке серьезных боев. Но, приноровившись к перепадам его настроения, с ним было нетрудно ужиться. Утром, до обеда, занимаясь текущими делами, Ермолов бывал мрачен, жёсток и придирчив — но, как правило, подчиненным доставалось за дело. После обеда он непременно требовал партию в вист; для Грибоедова, не любившего карт, это была унылая повинность — вист длинен, сложен и скучен. Но как только обязательный вист заканчивался и все дневные дела оставались позади, Алексей Петрович преображался. Он становился красноречив, но без всяких притязаний; не требовал смеяться его смеху, но получал искреннее удовольствие от разговора — и доставлял его собеседникам.