Читать книгу "Зощенко - Бернгард Рубен"

Но теперь он, Михаил Зощенко, был помечен, занесен, наконец, с большим опозданием в рабочий список, который имелся в главном бдящем центре и во всех периферийных филиалах на каждый профессиональный, общественный, социальный разряд, слой, вид населения…

Вскоре по возвращении в Ленинград, в июле 1944 года, Зощенко пригласили в известный всем горожанам «Большой дом» — в Ленинградское управление наркомата госбезопасности. Сотрудник управления задал ему три десятка вопросов, точных, хватких, прицельных, по которым видна всесторонняя осведомленность этого учреждения в делах Союза писателей и лично Зощенко. В начавшуюся эпоху «гласности» была опубликована копия «Протокола беседы». И поражает прямота, почти наивная откровенность ответов Зощенко. Он отвечает как бы даже охотно, не дистанцируясь от расспросчика, используя возможность честно высказаться перед уважаемой им властью и вовсе не глядя на собеседника как на агента тайной полиции, на жандарма. Наверное, то был умелый специалист «по интеллигенции», с обличьем культурного, добропорядочного «товарища». Да и Зощенко, должно быть, интуитивно считал, что ему тогда, в той ситуации, лучше говорить смело, выглядеть уверенно. На вопрос: «Как вы думаете о своей дальнейшей жизни?» — Зощенко ответил: «Мне нужно переждать. Вскоре после войны литературная обстановка изменится, и все препятствия, поставленные мне, падут. Тогда я буду снова печататься. Пока же я ни в чем не изменюсь, буду стоять на своих позициях. Тем более потому, что читатель меня знает и любит. Недавно я выступал на одном военном вечере. Меня встречали овацией, оглушительной овацией». А на «участливый» вопрос о том, считает ли он, что им было сделано все, для того чтобы отстоять свою повесть «Перед восходом солнца», Зощенко ответил: «Я сделал все, но мне „не повезло“. Мы с академиком Сперанским написали письмо товарищу Сталину, но это письмо было направлено в те дни, когда товарищ Сталин уезжал в Тегеран, и попало в руки к заменявшему товарища Сталина Щербакову. А Щербаков, понятно, распорядился иначе, чем распорядился бы товарищ Сталин». И еще о Сталине — в ответ на вопрос, как он расценивает сегодняшнюю общую политическую обстановку: «Вести с фронтов радуют. Заявление немецкого генерала Гоффмейстера показывает, что гибель Германии близка. Сталин все видел гениально. Потрясает его уверенность в самую трудную пору, в то время, когда почти все советские люди думали, что крах неизбежен, что гибель государства близка».

Известно, как осуществилась надежда Зощенко на то, что «после войны литературная обстановка изменится и все препятствия, поставленные мне, падут», как сбылось его уверенное предсказание в той же «беседе», что после войны «литературе будет предложено злей и беспощадней писать о наших недостатках».

Когда Зощенко по приезде в Ленинград сообщал Чаловой, что «…дома не очень хорошо. Тоскливо весьма, и отвык совершенно», его отношения с Верой Владимировной действительно были безрадостны.

Вера Владимировна написала об этом следующее:

«Вот как вспоминала я, спустя несколько месяцев, этот его приезд:

11/IX—44. Приезд Михаила и его отношение ко мне убили последние мои надежды, последние иллюзии, последние силы.

Неужели он не понимает того, что делает? Неужели считает себя правым?

Ведь что было?

Ведь он сразу же, чуть ли не в первый день приезда, грубо оттолкнул меня и как женщину, и как человека.

„Я не хочу ‘отношенческих разговоров’“, сказал он, но он прекратил и всякие разговоры со мной. Он не делился со мною ничем — ни творческими своими планами, ни событиями своей жизни.

Он прямо сказал, что ничего нет особенного в том, что у него были женщины, не мог же он жить без этого 2 ½ года, он даже возмутился и рассердился, увидев мое разочарование и расстройство при этом открытии.

Мое огорчение по этому поводу его возмутило и оттолкнуло от меня. Он сразу же замкнулся и стал таким, как был со мною до своего отъезда — чужим, враждебным, почти ненавидевшим меня, тяготящимся мною.

„Оставьте меня в покое, мне от вас ничего не нужно, я ни к кому не лезу“, — вот его слова…

Михаил не печатается, не работает и не зарабатывает ни копейки, относится ко мне враждебно, недоверчиво, абсолютно холодно и равнодушно, как к совершенно чужой, посторонней и ненужной женщине.

Все мои мечты и надежды на нашу радостную, дружную жизнь разрушены окончательно и безвозвратно.

Мне кажется, я должна понять одно — у меня нет больше мужа, у меня нет Михаила…

Зачем мне унижаться?

Зачем добиваться любви Михаила?

Зачем стараться вести себя „пай-девочкой“, чтобы заслужить награду?

Неужели недостаточно мне унижений?

А самое большое унижение — эта вечная ложь — ведь я — жена Зощенко по имени — а, в сущности, не жена, не друг, не близкий ему человек, а, кажется, злейший его враг. Он всем недоволен — готовлю я ему „невкусно“, и он теперь стал готовить себе еду сам.

Я начинаю понимать, что не Михаил сложен для меня, а я сложна для него…

Михаил, в сущности, очень примитивен, как это ни странно. Ему чужды и непонятны все „тонкости“ моих ощущений и переживаний.

Что ему сейчас от меня нужно — чтобы я была здорова, чтобы я доставала деньги, готовила вкусную еду, убирала комнату, заботилась обо всем быте и ни во что не вмешивала его, ничего от него не требовала.

Трудно понять, чем было вызвано такое жестокое, такое дикое отношение ко мне… Или, действительно, он был больной, ненормальный человек?

А, м.б., просто — разлюбил окончательно, разочаровался во мне и я просто стала ему не нужна, докучна? Но ведь когда-то он упрекал меня за то, что я не люблю его… А когда эта любовь пришла, она стала ему не нужна. Впрочем, так часто бывает… И у него в юные годы, в 17 году, была даже новелла на эту тему — „Муж“… ».

Затем — о последней военной зиме:

«В смысле „быта“ зиму прожила относительно благополучно, тем более что неожиданно из эвакуации вернулась Раиса, моя старая домработница, и с конца сентября она помогает мне по хозяйству — вернее, несет почти всю работу. (Раиса в ту зиму обслуживала нас и О. Д. Форш — попеременно готовила нам обеды на 2 дня.)

Я же помогала Михаилу в литературной работе, да штопала белье, да проводила кое-какую свою работу… И в то же время старалась исполнять его малейшие желания… Отношения наши как будто налаживались, но иногда он все же „срывался“, и я опять мучительно больно переживала его обиды и несправедливости…

А все-таки — ведь я любила этого человека, но только всегда, всегда, всегда я сама создавала тормоза, преграды для этой любви.

Но мне так всегда нравились эти глаза, это лицо, эти губы, эти руки…

И как бы я хотела, чтоб снова, как 28 лет назад, потянулись бы они ко мне! ».

Летом 1945 года они много времени провели вместе на своей даче в Сестрорецке. И Вера Владимировна с удовлетворением написала об этих месяцах: