Читать книгу "Солнце на антресолях - Наталия Терентьева"

– Парк… – ответила я.

Сережа нахмурился и привстал.

– Вот и я говорю! А должно быть все естественно! Ты согласна?

Я неуверенно кивнула. Наверно, правда, у него нет собеседников, он во мне видит хорошего, доброго собеседника, а я все спорю, стараюсь свою правду доказать…»

А как иначе, мам? Кивать и радоваться глупостям, которые папа говорит вот уже семнадцать, если я правильно умею считать, лет?

«Сережа задумчиво посмотрел на меня.

– Я иногда думаю, какая будет та женщина, которая дальше пойдет со мной рядом.

Я замерла. Он больше ничего не говорил, просто молча смотрел на меня. От смущения я отвернулась.

– Неинтересно тебе? – вздохнул он. – Понятно, кому же я интересен…

– Интересно, очень интересно! – воскликнула я. – Но… разговор такой…

– Я думаю – будет она невысокого роста, изящная… будет любить стихи… Ты, кстати, любишь стихи?

Я кивнула. Сережа как-то очень по-особому посмотрел на меня и негромко заговорил:

– Помнишь, у Блока: “Одинокий, к тебе прихожу, / Околдован огнями любви…” Или вот, другое: “Когда по городской пустыне, / Отчаявшийся и больной, / Ты возвращаешься домой, / И тяжелит ресницы иней…” Но ведь красиво же, правда?

Я хотела спросить, что он больше любит – красоту или свободу. Но не решилась».

И очень зря, мам! Все бы сразу о нем узнала. Что ничего он не любит, кроме себя, прекрасного, умного, оригинального!

«Сережа протянул мне руку ладонью вверх и так взглянул на меня, что мне ничего не оставалось, как в ответ тоже дать ему руку. Он крепко ее сжал и прислонил к своей щеке. От смущения я не знала, куда деваться. Он очень хороший, очень. Он ничего больше не говорил, и мы сидели рядом и смотрели на вечную, непостижимую красоту гор, неба, цветов.

Возвращались мы на нашу поляну за руку. Как будто уходили поодиночке, а вернулись вдвоем. Я от волнения даже не поняла, что он спросил меня, когда мы подошли к обеденному месту.

– Вася! – Сережа остановился и, смеясь, смотрел на меня. – Где ты витаешь? Имя у тебя, конечно… Можно как-то по-другому называть тебя? Ну, у тебя и родители… Назвали девочку…

– Красивое имя… – проговорила я. – Если полностью произносить… Василина. Разве нет?

Сережа пожал плечами.

– Может, мне тебя Линой звать? Или Асей? А, как? Ася же гораздо лучше, чем Вася!

Как поступить, если не хочется обидеть человека, но он говорит совсем не то? Поэтому я промолчала.

– Вот и хорошо, – сказал Сережа. – Как у вас, у русского народа говорят? Молчание – знак согласия.

– Ты разве не русский, Сережа? – удивилась я.

– Я… – Сережа засмеялся. – Как тебе сказать… И да, и нет. У меня есть другая кровь, польская… Но не в крови дело. Ощущать себя русским – это думать, что ты какой-то особенный. Некоторые считают себя хуже других, думая, что русские – это убожество. Так и в мире многие думают: все русское – это убогое. А некоторые, наоборот, страдают великодержавной гигантоманией. Я же – человек мира. Космополит. Знаешь такое слово?

Мне очень хотелось поспорить с Сережей, но я уже поняла, что он это не любит. Не то чтобы я старалась подстраиваться под него… Но я ведь знаю, что пытаться доказать свое мнение изо всех сил – это не лучший способ подружиться. А мне больше всего хотелось подружиться с ним…»

Я остановилась, чтобы передохнуть – так мучительно мне было читать мамины строчки, теперь я многое начинала понимать. Я решила пока ответить на тридцать семь сообщений Мошкина одним четким словом «Отвянь!» – с пистолетом, означающим, что я убью его, если он не прекратит меня бомбардировать своими глупыми картинками. Еще я добавила синее лицо с закрытыми глазами – чтобы он сел и подумал, что же именно я хочу ему сказать. Может, хотя бы так мыслительный процесс у него активизируется. А я точно знаю – если ему задать сложный вопрос словами, он и думать не будет.

Заодно я доела хлеб, с сожалением обнаружив, что еды больше нет. Можно сварить кашу, есть крупа, но для себя одной готовить совершенно не хочется. Я решила дочитать хотя бы до половины и поставить варить курицу для мамы.

Больше всего мне сейчас хотелось бы знать, что она сейчас делает. Спит? Лежит с открытыми глазами? Как она себя чувствует? Кто там рядом? Там так страшно… Я успела увидеть, что из общего коридора открываются палаты без дверей. Медсестра, идущая по коридору, видит всех пациентов. Может, двери и есть, но они раздвижные, наверное. И я увидела человека, оплетенного трубками, голого до пояса, чуть только прикрытого простыней. Я понадеялась, что мама лежит без трубок. Ведь она сама дышала, когда ее увозили… Я смотрела как-то передачу, где рассказывали, что нужно согласие родных на искусственную вентиляцию легких и искусственное питание, ведь это опасная процедура… А если у человека нет родных или родные – вот такие, как я? У которых никто ничего спрашивать не будет.

Я почувствовала, как у меня начинается к ночи легкая паника. Ничего не понятно. Ничего не известно. Что с мамой, какой у нее диагноз, как она себя чувствует…

Я попробовала помолиться. Подошла к маленькой иконке, стоящей у маминой кровати, присела и попыталась обратиться к Богу. И тут же вспомнила, как однажды наша соседка по даче, очень верующая женщина, объясняла маме, что молиться неправильно – это еще хуже, чем не молиться вообще. А правильно – это обязательно перед иконой и произносить слова молитвы именно те, которые написаны в молитвенной книге. Мама расстроилась, потому что она иногда молится про себя. А соседка ей объяснила, что так нельзя. Мне это очень странно. Если Бог – везде и всегда тебя слышит, то почему нельзя обратиться к нему, например, когда идешь по улице или едешь в поезде? Мне кажется, что те, кто постоянно ходит в церковь, считают себя избранными и гораздо ближе к Богу, чем остальные. Но ведь если Бог везде и во всем, то он для всех одинаково близок, просто некоторые люди этого не знают или не хотят знать. Вот и все.

Я извинилась, что не помню точно слова молитвы, и, как могла, попросила Бога, чтобы мама поправилась как можно быстрее и не страдала сейчас. Я же знаю маму. Как только она пришла в себя, она начала страдать обо мне, не о себе. Как я тут одна, как я переживаю. Так удивительно. Если два человека страдают друг о друге, то между ними словно протягиваются нити. И по этим нитям идет какая-то волшебная энергия, неизвестная, помогающая жить. Я это точно знаю.

Что-то писал Мошкин. Скребся ко мне и Джонни, посылал каких-то котов в шапках, одетых как вельможи, и смешные видео – я не открывала их, но видела по застывшим кадрам, что это должно быть смешно. Как странно мы иногда не понимаем, что человеку, которому мы пишем или шлем что-то, сейчас совсем не до этого. Не до трех разноцветных котов, одинаково одетых, как Наполеон Бонапарт. И ведь кто-то придумывает эту одежду, кто-то, исцарапанный, одевает котов. Чтобы Джонни с Мошкиным, бросив все, ухахатывались, глядя на маленьких мохнатых Бонапартов. Рыжего, черного и серого…