Читать книгу "Ностальгия - это память - Алла Демидова"

Умер Бродский – в Нью-Йорке.

30 января

Звонила Лика из Женевы, предлагала в начале марта вместо Москвы приехать к ним. На репетиции Иоганна делала фотографии. У нее один стиль на все теодоровские спектакли. Вечером с Теодором – на балет. Хороша 3-я часть – «Петрушка» Стравинского (много от дягилевского балета). Вечером позвонила Мариолина – вчера ночью сгорел театр Феличе (опера в Венеции). Зовет к себе в Венецию или с 14 февраля с ней в Швейцарию в пансионат.

31 января

Не спала всю ночь – нервы. На улице холодно. Я предложила Теодору начать в эстетике его «черного двора» (грязь и т. д.) и постепенный переход в коллажи Параджанова. И там, и там помойка – только материалы разные и, конечно, результат.

Дошли до грузинского танца. Теодор не в материале – делает заведомо грубые ошибки, потом, после моих молений, убирает кое-что.

4 февраля

Дни абсолютного одиночества. Болею. Лечусь. Пью бисептол. Репетиции иногда хорошо, иногда плохо. Ночью не сплю. До 4-х реанимирую себя – и на репетицию.

5 февраля

В 5 ч. – репетиция. Кое-что нашла в Еврипиде. Кое-что стало ясно, где изменить. Вечером в театр – «Один час с Шекспиром» с Акисом. Грубый бурлеск. Публика в восторге. У меня абсолютная несовместимость. Жаль, что Акис ушел от Теодора.

6 февраля

Прогнали. Была корреспондентка, сказала «потрясающе», потом брала интервью.

7 февраля

Мрачная погода. В 6 ч. – репетиция. Гермес не приехал, и поэтому музыку давал Теодор – и все время не вовремя. Смотрели несколько друзей Теодора. Потом долго говорили: слишком красиво, нет страдания, нет тупиковых ситуаций, слишком все гладко, где сомнения перед убийством детей и т. д. Я заметила: всегда, когда плохо играешь (а я даже текст забывала – верный признак, что была не в форме), – всегда говорят о концепции. Я что-то пыталась объяснить, что верю в жизнь после смерти, вернее – в другое существование. Она не убивает детей, а через убийство отдает их солнцу. «Зачем кормила вас… чтоб вас отдать сиянию солнца». Это жертва для нее, а не просто убийство, она их от себя отстраняет. Главное для нее – предательство Ясона. А это бумеранг – ведь она в свое время предала отца, брата, родину. «Что посеешь – то и пожнешь». Это миф не об убийстве, а что зло рождает зло. Конечно, трудно все это воспринимать зрителю на чужом языке, ведь информация иногда идет и через слово. Но, с другой стороны, когда хорошо играешь – то всё всем ясно.

Подарила Рецосу свой черный шарф (французский, немыслимо дорогой), а у него вид бомжа. Он наркоман. Его знают все в Афинах. Может быть, поэтому Теодор и не хотел его голос ставить в спектакль. А голос уникальный – «голос через деревья» – зажатые связки.

В монологе Еврипида «О дети, дети!» протянуть первое «О-о-о-о» – долго, низко и тоже с зажатыми связками.

Последнее «Уходите, скорее уходите…» – не договаривать – нет сил на эти слова.

Последние слова в спектакле «Уходите, скорее уходите, измучена я мукой», но чтобы не произносить эту тавтологию «измучена я мукой», я их не говорю, как бы на них нет сил, и поэтому идет затемнение, потом яркий свет и поклоны. Все ясно. Конец. Но однажды на гастролях в Алма-Ате зрители не поняли, что это конец. Это было, по-моему, в 97-м году.

Письмо к N.N.

Я поехала с «Медеей» в Алма-Ату на 2 спектакля. Очень просили. Ехать не хотелось, и я запросила двойной гонорар. Прилетаю. Играю первый спектакль. В зале тишина: «муха не пролетит». Правда, почему-то сидят все в шапках. Восток! После последних слов я под жидкие аплодисменты ухожу со сцены. Ко мне подбегает администратор и умоляет продолжать 2-е действие. Я ему говорю, что моноспектакль больше 1,5 часов не бывает и там у меня явный конец. Но публика, заплатив, видимо, большие деньги за вход, не расходилась. Я попросила радиста микрофон на авансцену и, закончив последние слова спектакля, взяла микрофон – и в него от начала до конца весь спектакль с другой интонацией. И мой осветитель давал другой свет, и, конечно, менялись мизансцены. В конце публика кричала «браво». Из чего я делаю вывод, что они слова не слушают или не понимают (они все-таки казахи), и поэтому этот эксперимент прошел.

«Медею» я один раз сыграла в Москве – и тоже неудачно. Когда публика понимает слова, пусть и не совсем ясно, как было в Алма-Ате, то в первую очередь реагирует слух, потом уже глаза, а «шестое чувство», которое и должно реагировать на театр, включается в последнюю очередь. Хайнера Мюллера у нас тогда еще не знали. Мы до этого в Москве «Квартет» играли недолго. «Медею» играли в Театре Пушкина, а там длинная кишка зала и тогда не было хорошей аппаратуры для света, а в спектаклях Терзопулоса свет играет очень большую роль. Но в других странах «Медея» шла очень хорошо. Мы с ней объездили полмира.

Теодор предложил мне сделать «Гамлета», зная о моей давней мечте. Но как это превратить в моноспектакль? И поскольку мы решили начинать спектакль со сцены Гамлета с приезжими актерами, что неожиданно для зрителей, которые знают пьесу, то пришлось привлекать переводчиков. В зале сидят два актера, которые переводят первые слова Гамлета публике. Зрители должны понять, с чего начинается спектакль.

Мы начали репетировать опять у него в театре.

Мучительны не репетиции, потому что греки могут работать только два часа, а сама мысль: играть сейчас Гамлета. Но в разговорах Теодор касается каких-то интересных вещей. Ну, например, чем отличаются друг от друга такие вроде бы похожие чувства, как страх и ужас, тоска и скука? И как их играть на сцене? А для Гамлета, чтобы его играть, нужна очень точная градация этих чувств. Например, гамлетовские слова: «Каким ничтожным, жалким и тупым мне кажется весь мир…» – я думаю, окрашены не скукой, а тоской.

Встреча с Призраком – ужас! Но ужас нельзя играть постоянно, это только взрыв эмоций, после него всегда наступает тоска. То есть ты встретился с Потусторонним, а тебя оставили в этом мире, – наступает тоска. Поэтому ужас – опасность от высших сил, а страх – от низших. Тоска – чувство богооставленности, тяга к высшему, непознаваемому, а скука – пустота и пошлость низшего мира – от столкновения с людьми, государством, деньгами и т. д. Обыденность, однообразие жизни, ощущение ее конечности вызывают чувство скуки. Тоска – пустота высшего, скука – пустота низшего. Есть оттенок тоски – печаль, но она скорее связана с воспоминаниями прошлого и касается души. Ужас связан с вечностью. Для вечности нет будущего и прошлого. Но самое притягательное – это вечность.

Оказывается, «теория» по-гречески означает «созерцание».

Спасение от скуки, как это ни парадоксально, в страдании. В христианстве: «в страдании – очистимся». В страдании есть глубина чувства. В этом – надежда. В тоске тоже есть надежда, а в скуке – безнадежность. Мимо скуки лучше бежать. Через одиночество, через болезнь, через страдание.

Теодор хорошо чувствует архаику, рассказывал мне, что в древних трагедиях музыкальное сопровождение было всегда струнное, и в «Гамлете» предлагает только струны. Но как через струны сыграть Ужас встречи с Призраком? Струны – это тоска. Ужас – это все музыкальные инструменты. Мне очень нравится 1-й концерт Шнитке для двух скрипок. Нашла кассету и отдала Теодору, но он, к сожалению, этим не воспользовался.