Читать книгу "Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае - Эван Ознос"

“Из всех стран, где я бывал, – сказал мне Сэндел на следующий день, – в Китае условия свободного рынка восприняты молодежью охотнее, чем где-либо, за исключением, возможно, США”. Его, однако, больше интересовал ропот, которым аудитория встретила предложение продать вторую почку: “Один за другим обнаруживаются пределы приложения рыночной логики ко всем сферам жизни”.

В Китае иностранные идеи нередко вызывали ажиотаж. После Первой мировой войны Джон Дьюи, путешествуя по стране, собирал толпы почитателей. Позднее популярностью пользовались Фрейд и Хабермас. Сэндел впервые приехал в Китай в 2007 году, и оказалось, что вовремя. Представляя американца слушателям в Университете Цин-хуа, профессор Ван Цзюньжэнь сказал, что у Китая “плачет сердце”. Сэндел большую часть своей карьеры подчеркивал важность “нашего морального долга друг перед другом как сограждан”. Он рос в Хопкинсе, пригороде Миннеаполиса, а когда ему было тринадцать лет, семья переехала в Лос-Анджелес. Одноклассники прогуливали уроки, чтобы покататься на серфе, и это возмущало Сэндела: “Положительным эффектом Южной Калифорнии стала возможность увидеть невоздержанность на практике”. Он рано заинтересовался либеральной политикой. Сэндел учился сначала в Университете им. Брандейса, а после в Оксфорде, получив Родсовскую стипендию. Во время зимних каникул он и его однокурсник решили издавать экономическую газету. “У друга был очень странный режим, – говорил Сэндел. – Я ложился спать, наверное, около полуночи, а он продолжал бодрствовать… Это давало мне время по утрам на чтение книг по философии”. К тому времени, как занятия возобновились, он прочитал Канта, Роулса, Нозика и Арендт и забросил экономику ради философии.

Сэндел призывал к общественной дискуссии о морали: “Мартин Лютер Кинг прямо обращался к духовным и религиозным источникам. Роберт Кеннеди, баллотируясь в 1968 году в президенты, также подчеркивал моральный и духовный аспекты либерализма”. Но к 1980 году американские либералы отказались от рассуждений о морали и добродетели, потому что те стали ассоциироваться с “религией… Я почувствовал – политике чего-то не хватает, и подумал, что не случайно в 1968–1992 годах американский либерализм казался отжившим свое”.

В 2010 году в Китае добровольцы составили группу ‘‘Всеобщее телевидение”, чтобы сообща делать субтитры к иностранным передачам. Когда у них закончились сит-комы и полицейские драмы, они переключились на доступные в Сети американские учебные курсы. Сэндел однажды уже приезжал и выступал перед небольшой группой студентов-философов, но когда он вернулся после публикации его лекций в интернете, произошло невиданное: “На лекцию в семь вечера занимали места с половины второго”. Сэндел видел, что его работы находят отклик, но нигде он не был так неистово любим, как в Китае. Бренд Гарварда способствовал популярности, а телевизионный лоск сделал его курс интереснее. Для китайских студентов был открытием сам стиль изложения: Сэндел призывал студентов формулировать собственные доводы, участвовать в дебатах, в которых не было единственно верного ответа, размышлять о сложных вопросах так, как никогда не поступали в китайских учебных заведениях.

Но главное – Сэндел понимал интерес китайцев к этической философии: “В странах, где она становится популярна, не было повода – по разным причинам – для серьезной общественной дискуссии о важных этических вопросах”. Молодежь особенно “чувствовала ущербность общественного дискурса и требовала большего”. Китай в эпоху бобо и состояний, заработанных с нуля, стал землей безудержного индивидуализма, местом, где человек мог считать себя свободным от общественных связей и принимать решения, основываясь на личных интересах. Китаем правили технократы, которые публично поддерживали дискредитированную идеологию, а на практике полагались на экономику и безжалостную эффективность. Когда Дэн назвал процветание “единственной истиной”, он показал китайцам путь не только к благополучию, которого те прежде не знали, но и к фальшивым лекарствам, кучам плесневеющих купюр и одиноким по причине “тройного отсутствия” холостякам. Сэндел и политическая философия предлагали молодежи Китая незнакомый словарь, который она находила удобным и безопасным, условия, в которых можно было обсуждать неравенство, коррупцию и справедливость без открытого политического протеста. Это была возможность поговорить о морали, не упоминая “просто сестер” или амбиции, проявляющиеся за игорным столом в Макао.

Сэндел не бросал прямой вызов китайским табу: разделению властей, верховенству партии над законом, но иногда власти отказывали ему в доверии. Однажды клуб ученых и писателей пригласил его выступить в Шанхае перед аудиторией в восемьсот человек, но накануне местное правительство отменило лекцию. Сэндел спросил у организаторов:

– Сообщили причину?

– Нет, они никогда ничего не объясняют.

Иногда Сэндел сталкивался со скепсисом. Для одних его аргументы против рынка были хороши в теории, но намеки на равенство вызывали воспоминания о талонах на продовольствие и пустых полках. Другие утверждали, что быть в Китае богатым – единственный способ защититься от злоупотреблений властей, а ограничение рынка лишь усилит государство. Но после лекции в Сямэньском университете, когда я увидел, как Сэндел беседует с пекинскими студентами, мне стало ясно, что китайцы отлично понимают его слова о “випизации” американской жизни – то есть о разделении на мир богатых и мир всех остальных. После тридцати лет марша в будущее, где все продается, многим расхотелось идти туда.

В последний вечер в Пекине Сэндел читал лекцию в Университете международного бизнеса и экономики и встретил там группу студентов-волонтеров, которые работали над переводом лекций его цикла “Справедливость”. Одна девушка призналась: “Ваш курс спас мою душу”. Прежде чем Сэндел успел спросить, что она имеет в виду, толпа оттеснила ее. Я подошел и представился. Двадцатичетырехлетняя Ши Е получала степень магистра в управлении персоналом. Она объяснила, что работы Сэндела “стали ключом, открывшим мой разум и заставившим во всем усомниться. Это было год назад. А сегодня я часто спрашиваю себя: “В чем здесь моральное противоречие?’”

Родители Ши Е были крестьянами, пока отец не занялся торговлей морепродуктами.

Я поехала с мамой к Будде помолиться и положить еду на стол, как подношение. Раньше я спокойно сделала бы все это. Но через год, когда я сопровождала маму, я спросила ее: “Почему ты так делаешь?” Матери это совсем не понравилось. Она посчитала мой вопрос глупым… Я начала все подвергать сомнению. Я не говорю, что это хорошо или плохо; я просто спрашиваю.

Ши Е перестала покупать билеты на поезд у перекупщика, потому что “когда он продает их по ценам, которые сам выбирает, это лишает меня выбора. Если бы не он устанавливал цену, я могла бы решить ехать эконом-классом или первым классом, но он лишил меня выбора. Это нечестно”. Она начала уговаривать друзей делать то же самое: “Я еще молода, и у меня нет власти многое изменить, но я могу повлиять на образ их мысли”.

Ши Е была готова окончить обучение, но ее открытия в политической философии все усложнили: “Прежде чем я узнала об этих лекциях, я была уверена, что хочу стать специалистом или менеджером по подбору персонала в крупной компании. Но теперь я не знаю, что делать. Я надеюсь заняться чем-то более осмысленным”. Она не решалась сказать об этом родителям, но втайне надеялась получить отказ в отделе кадров: