Читать книгу "Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой - Анат Гарари"

И опять мы на кухне. Далья подходит к холодильнику, вынимает оттуда творожный кекс и отрезает два больших куска. Я устраиваюсь поудобнее на стуле из плетеной соломы – привыкаю заново к его знакомому прикосновению – и наблюдаю за ней, как всегда не знающей покоя пчелкой-трудягой. Вот и сейчас она протягивает мне кофе с молоком – мой любимый – и наконец садится напротив.

Мы сидим молча, сосредоточенно отламывая кусочки кекса, бесшумно поднимая и ставя на стол кружки, и только холодильник и настенные часы, невзирая ни на что, продолжают свой бесконечный диалог, как и подобает истинным хозяевам дома.

– Знаешь, Далья, – говорю я, поднимая на нее глаза, но больше ничего не добавляю.

Она вопросительно смотрит на меня, хотя и знает, что я пытаюсь сказать. Ее тихий спокойный голос приходит на помощь моей нерешительности:

– Я знаю, что Эйнав ушла из дома, – говорит она и поспешно поясняет, – она не пыталась со мной связаться или посвятить меня в свои планы; сначала это были только слухи, но когда ты начала меня избегать, мне стало ясно, что это правда. Я поняла, что ты не хочешь об этом говорить, что ты не хочешь ни с кем видеться, и оставила тебя в покое.

Ее глаза блестят.

– Далья, ты плачешь! – шепчу я и тоже начинаю плакать. – Мне никогда раньше не приходило это в голову… Как же так… Она ведь бросила и тебя…

Далья ничего не отвечает, только протягивает мне руку. Мы сидим вдвоем на кухне и, держась за руки, плачем.

Монотонное ленивое урчание холодильника внезапно прерывается, а с ним вместе, как по долгожданному тайному сигналу, прекращаются и наши всхлипывания.

– Я слышала, что у нее родилась девочка, – вытирая глаза и нос, неуверенно произносит Далья.

– Да, у нее дочка, – говорю я и вижу, как Далья смотрит на мои трясущиеся губы. Она протягивает руку и мягко гладит меня по плечу. Я не помню у нее таких грустных глаз.

– Ты знаешь, – продолжаю я, делая глубокий вдох, как будто приказывая слезам вернуться назад в горло, – уже три года я ложусь и встаю наедине с этой тайной, иногда мне кажется, что еще немного – и она задушит меня. У меня не было сил даже говорить об этом.

Я ловлю себя на том, что оправдываюсь перед Дальей.

– Как только я начинала думать о них, я тут же начинала плакать. Три года я только и делала, что плакала. Я была жива снаружи, но мертва изнутри. Я вообще не знаю, что происходило со мной в то время. Я знаю, что я как-то их прожила, я жива, но я не помню, что я делала.

– Я так за тебя переживала, – в свою очередь рассказывает Далья, – как-то я увидела тебя через окно и прямо испугалась. Ты показалась мне такой хрупкой, сгорбленной. Но ты не хотела моей помощи, ты меня не подпускала.

– Мне жаль, – снова оправдываюсь я, но замолкаю, повинуясь нетерпеливому движению ее руки.

– Какое это сейчас имеет значение? – прерывает меня Далья. – Я не сержусь на тебя. Я думаю, что и я была неправа. Сколько раз я себя спрашивала, может, мне нельзя было от тебя отставать, может, надо было прийти насильно – у меня же есть ключ от твоей квартиры, я его сохранила – поддержать тебя, поговорить с тобой, поговорить с Эйнав. А я… Мне казалось, что я не имею права, что надо уважать чужие чувства, что насильно мил не будешь. Может, я и ошибалась, но когда меня не просят, я не вмешиваюсь; ты же меня знаешь.

– О чем ты говоришь? У меня нет к тебе никаких претензий, – успокаиваю ее я и вижу, как разглаживается ее лицо, – я, правда, никого не хотела видеть. Каждый раз, когда кто-то относился ко мне просто по-человечески, я тут же принимала это за жалость: он всего лишь жалеет меня, прокаженную. Через какое-то время стыд перешел в обиду, я казалась себе нищенкой в подземном переходе – знаешь, которой бросают мелочь, чтобы очистить совесть и задобрить бога. Тебе это, конечно, тоже знакомо: сначала ей фальшиво сочувственно улыбаются, а когда она отходит, произносят сквозь зубы, что от них один вред и они неважно как, но должны исчезнуть.

Я поднимаю глаза на Далью, которая слушает меня как загипнотизированная, словно утоляет жажду после долгих лет молчания. И я не скуплюсь, орошаю ее бурным потоком слов.

– Я чувствовала, будто куда бы я ни пришла, со мной вместе в помещение врывается ледяной ветер: люди начинали беспокойно ерзать, не могли дождаться, когда наконец я уйду. Может, этого и не было, – вздыхаю я, вспоминая, – может, мне это только казалось, но… я чувствовала, что никому не нужна мать, которую бросила родная дочь; что на меня сердятся, меня опасаются, жалеют; что я приношу несчастье, где бы я ни появилась. Так что лучше, чтобы я не приходила… Вот я и отгородилась от людей, от жизни вообще. Утром, как робот, шла на работу, вечером запиралась дома, как крот, который прячется от света.

Я опять вздыхаю, перед глазами – я, лежащая на черном диване напротив телевизора. Еще один вдох – он поможет мне справиться с болью, которая вновь карабкается вверх к горлу.

– Когда я узнала, что Эйнав родила, я почувствовала, что еще немного – и я взорвусь; что я не могу вместить в себя все мои чувства; что самой мне с моим горем не справиться, а идти не к кому.

Я с опаской смотрю на Далью и осторожно поясняю:

– Я избегала людей, которые знали: наверное, боялась на деле проверить, хотят ли они моего общества. Но и чужих, которые не знали моей тайны, я тоже избегала: разве реально построить отношения с людьми, когда ты живешь со страхом, что и этим отношениям непременно придет конец? И о чем мне с ними говорить, ведь в моей жизни ничего не происходит, а то, что на самом деле происходит, я предпочитаю никому не открывать. Ты понимаешь, Далья, я не видела никакого выхода.

– Но, – робко возражает она, – а со мной? Почему ты не пыталась заговорить со мной? Ты же знаешь, как я тебя люблю.

– С тобой – это что-то другое, – говорю я, – быть с тобой – то же самое, что быть с самой собой, правдивой и откровенной. Быть с тобой означало ставить перед собой вопросы, на которые у меня не было ответа. Быть с тобой – это все равно что увидеть себя в зеркале, а на это я не была готова.

Я опускаю голову, словно дочь, вернувшаяся домой после долгой разлуки и прячущая глаза, чтобы не видеть глубоких морщин, выгравированных на лице матери болью и тоской, которые уже ничто никогда не сможет распрямить.

– Ну и что же ты видишь в этом зеркале сейчас? – во взгляде Дальи я читаю сочувствие и любопытство, и это не всегда уместное соседство мне совсем не мешает. – Зеркало изменилось?

– Не зеркало изменилось, – отвечаю я, не отводя глаз, – а я. Ты понимаешь, в течение трех лет я не думала о себе вообще. Я страшно переживала и во всем винила только себя одну. Сегодня я чувствую себя чуть-чуть иначе.

Я говорю и впервые пытаюсь найти объяснение новому настроению, в котором нахожусь последние несколько дней.

– Теперь я понимаю, что где-то в глубине души я всегда знала, что рано или поздно она это сделает.