Читать книгу "Реквием по пилоту - Андрей Лях"

Лучше других или, возможно, вообще единственная, Инга знала душевную неприкаянность Звонаря, безнадежную глубину его одиночества, и оттого — зловещую зыбкость его теперешнего положения. Тут в ней явственно говорили материнские гены. Только она, Инга, может сделать мираж звонаревской жизни реальностью, закрепить его место в обществе, создать для него стабильность и привести к респектабельности — да, да, именно к респектабельности, и нет тут ничего зазорного. Ведь и в самом деле…

В самом деле, у них нет другого выхода. Нет на свете другой женщины, которая поняла бы его. От начала пути жизнь вела их друг к другу, и вот судьба совершит наконец полный оборот, и она, Инга, войдет в «Пять комнат» уже как полноправная хозяйка, этот дом действительно станет ее домом, ее и его существование обретет цельность, как знать, может быть, и дети… Но тут интуиция срывалась на визг ужаса и восторга, и всякая осмысленность кончалась.

Да, когда не станет Чушки. В горячей воде по ногам Инги пробежала ледяная струйка. Что ж, Чушки больше нет. Страшное условие выполнено. Может быть, слишком страшное? В фундамент ее будущего счастья заложена бомба, и с этой бомбой ей придется жить.

Как видно, Инга унаследовала отцовский характер далеко не полностью. У нее не было того бездумного чувства готовности убивать и быть убитой ради завоевания жизненного пространства; пока что она была далека от представления о жизни как об игре, в которой твоя собственная голова такая же фишка, как и остальные. Но пусть бы даже и так, смерть Колхии представлялась теперь все более и более рискованным ходом.

Завернувшись в халат, Инга босиком прошла по ковру и остановилась у окна. Отсюда был виден угол дома-форштевня, выходящего двумя фасадами на три улицы, за ним, в промежутке — деревья парка, и еще дальше — кусочек виадука метро. Характер у Звонаря мятежный, крутой, а главное — в решениях его всегда какая-то жуткая бесповоротность. С отцом можно договориться, с Гуго — нет. Он вообще уж слишком серьезный… Да, придется поизобретать всяких ходов, стать осторожной… или лучше объявить о своих намерениях в лоб? Посмотрим… Главное, можно быть нежной и ласковой, теперь нечего опасаться, теперь есть для чего, и ей ли не быть нежной с Гуго!

Таким или примерно таким был сумбур в голове Инги; не знаю, насколько мне удалось перевести его на человеческий язык, но, как бы там ни было, в разгар своих размышлений она почувствовала, что засыпает, и заснула. В четвертом часу пополудни ее разбудил звонок Эрлена, и она сразу же, еще не очень придя в себя, согласилась на его предложение — во-первых, к этому юноше Инга испытывала самое дружеское расположение, а во-вторых, сегодня она согласилась бы на что угодно: втайне от самой себя Инга начала страшиться одиночества. Так же инстинктивно она выбрала ресторан Марешаля — заведение, мимо которого Гуго ездил домой и из дома и даже иногда заворачивал прихватить бутылку, если на вечер не намечалось никакой компании.

Название «У Марешаля» изначально должно было означать «Мост Марешаля», хотя никакого моста на этом месте нет и никогда не было. В какие-то послевоенные времена на этом участке Сены Пьер де Марешаль вознамерился соорудить двухъярусную эстакаду, нечто наподобие Тауэр-Бридж, с ресторанами, увеселениями и, главное, видом на Нотр-Дам. Но то ли денег не нашлось, то ли мэрия, подогретая общественным мнением, восстала против замысла, но дальше грандиозного эркера в гостинице на набережной дело не пошло. Впрочем, и это сооружение сгодилось под более чем приличный ресторан, да и перспектива с высоты на раскинувший мосты Ситэ ничуть не пострадала, что весьма существенно отозвалось на ценах.

Узкий и длинный так называемый Нижний зал, в котором Инга ждала Эрликона, располагался над таким же длинным вестибюлем и упирался как раз в трехсторонний стеклянный колпак, выходящий на овеянную преданиями набережную. День клонился к закату, на столиках зажглись низкие зеленые лампы, было пока немноголюдно, и Эрлен, сначала поднявшись, а затем спустившись в чрево заведения, сразу же увидел Ингу в глубине зеленоватого сумрака. Внутри его прокатился привычный громовой удар, и в то же время мелькнула необычная мысль — сходство. Сходство с ним самим, с его лицом — ах, нет, с половиной его изломанного природой лица — удлиненный сфорцевский треугольник в массивной раме волос, такие же, кажущиеся отсюда непомерно огромными, темные очи на бледном лице, но, едва он подошел и сел, наваждение рассеялось. Проявились грани бровей, проступила белизна век, серебряный блеск серег, блики света в зрачках.

Что касается серебра, то сегодня Инга была в полном боевом убранстве — многоступенчатые серьги, кольца-браслеты с цепочками, кольца простые, какой-то резной цилиндр вокруг шеи и вообще все, что можно придумать, не переходя рубежа лошадиной сбруи.

— Ну вот и я наконец. — Речь Эрлена, как всегда в таких случаях, потекла легко, но одновременно и болезненно, словно обтекая по некоему ложно образованному руслу судорогу волнения, сдавившую естество: — Пришлось убежать с приема — знаешь, железная хватка официоза.

Ему очень хотелось говорить о своей любви и еще — как-то для начала извиниться за нелепости той ночи в Альмадене: «Ты уж извини, что в тот раз так все вышло…» Нет, это пошло звучит. «Ты уж извини, в тот раз вышла такая неувязка…» Черт, еще хуже. Он никак не мог решиться ни на один из вариантов, пока не выяснилось, что ни извиняться, ни даже вспоминать ни о чем не требуется. Инга с охотой признавала за ним право на любые чудачества, да и вообще не терпела счетов между друзьями, ее внимание окутало пилота подобно облаку наркотического дыма, и скоро он почувствовал себя пускай и не на очень высоком, но своем месте в этом, как он считал, мире если и не небожителей, то уж точно людей других категорий и законов.

Почему, ну почему первую в жизни элементарную теплоту и внимание он встретил у женщины, для которой значил столько же, сколько любимый плюшевый медвежонок?

Заказанные холодные и горячие закуски, как и всегда, проскользнули мимо его внимания; он снова только слушал, как Инга рассказывала о предстоящих гастролях, о неурядицах в компании «Козерогов», о салоне какого-то Макинтайра с его занудством, о возвращении рок-н-ролла, о том, что нужно взять себя в руки, и прочее, и прочее в этом роде — музыкальный мир оставался для Эрликона терра инкогнита, но он ясно ощутил, что его милую что-то гнетет и что, пожалуй, до любви сегодня разговор не дойдет.

— Ну хорошо, хватит обо мне, — сказала Инга, тоже, видимо, что-то почувствовав. — Я хочу, чтобы ты рассказал о себе. Все-все о твоих делах. Ты еще выступал? И что это был за прием?

И Эрлен принялся рассказывать все подряд, а Инга слушала действительно с интересом. Поначалу он посчитал неудобным говорить о «Стоунхендже», но потом, заметив, что течение беседы, несмотря на гладкость, что-то подозрительно мелеет, все же поведал и об этом, в юмористических, разумеется, тонах, и Инга смеялась вместе с ним. Потом речь зашла о судействе, о соперниках, и тема вновь начала иссякать — такое непринужденное в первый момент общение приобретало некоторую напряженность.

Но тут Инга, слава богу, перехватила инициативу — правда, не успел Эрликон обрадоваться, как оказался в еще более затруднительном положении.