Читать книгу "Евстигней - Борис Евсеев"

Дама, чуть поворотясь, сквозь новенькие стекла оглянула Евстигнея с головы до пят. Огонек бабьей лисьей сытости блеснул в глазах ее...

Карета давно укатила, а Евстигней все стоял столбом.

Собирался уж уходить, когда карета, очертив по припорошенной снежком грязи полукруг, вернулась. Кони слегка всхрапывали. Дверца распахнулась. Дама поманила тихонько:

— Садись, сокол, не обижу. Уж я давно догадывалась, чего тебе надобно. А вот едем со мной: услышишь — неслыханное... Да ты узнал ли меня?

— Узнал вроде...

Ехали долго. Наконец остановились у желто-песчаного каменного дворца.

Всю дорогу дама в соболях молчала. А войдя во дворец, разговорилась.

— Сей момент представление начнется. Желаешь ли — проведу тебя по дому? Лепные скульптуры осмотришь. Да ты, вижу, все припомнить меня не желаешь! — Осердясь, дама топнула ножкой. — Алабуху помнишь? Ну то-то же. Теперь я здесь, в Петербурге. Муж мой — кавалер орденов и полковник. А еще — анженер по механизмам. Остроумнейший изобретатель! Так что гляди мне...

Евстигней от страху сожмурил веки.

— Ладно, вижу уже, что боишься. Сие мне приятно. А только будь спокоен: муженек в отлучке! Идем в залу, там новую оперу, в Питер только что завезенную, представлять станут. Я про твой интерес — слышь-ка? — не забываю.

Подготовка к домашнему представлению шла полным ходом. Где-то гремели, словно лебедочной цепью, невидимые механизмы, вывезли на полураскрытую сцену громадную изрисованную холстину в раме. Вслед за тем занавес стыдливо был задернут. По настройке инструментов, по долетавшей издали распевке хора Евстигней понял: и музыканты, и певцы плохонькие. А оркестрантов — так тех, кажись, и меньше чем следует.

Однако уже первые аккорды увертюры перевернули сердце его — как тот кубок — вверх дном. Вытекла из сердца вся до капли кровь, и оно наполнилось, заместо крови, звенящим перестуком! Не то привык слышать Евстигнеюшка при началах увертюр! Не так «питерские италианцы» и русачки там, где не надо, «обыталианившиеся» оперы свои начинали!

А тут, общему аккорду вослед, еще и струнные: гамму вверх, гамму вниз...

Ко всему прочему и валашка тамбовская стала нашептывать в ухо. И вовсе не про то, к чему увертюра готовила:

— Опера сия — наиновейшая. «Дон Джиованни» зовется. А самое важное: не дозволена она у вас в Петербурге к исполнению! Так что и у меня — пойдет с пропусками. Но понятие об себе даст! Что там «Царица ночи»! Что Папагено с волшебною флейтой! Те Мозартовы оперы у вас в Петербурге давали, слыхал, верно. А «Дона Джиованни» — ни-ни! Негласное запрещенье имеется... Да не в том суть! Сия опера — великая тайна сама по себе. В ней корень мира! Хотя корешок тот не всяк дурак отыскать может. А по сужету...

Евстигней отмахивался:

— Сюжету не надобно! Дай увертюру слушать!

Валашка, однако, все рассказывала и рассказывала. Поневоле вслушался.

— …те механизмы супруг мой под сценой и спрятал. Недаром анженер! Действие сих механизмов поразительное: что хошь сотворить с тобою могут...

— Ну, врешь!

— А вот не вру. Сам скоро увидишь. Ну про механизмы — после. А вот опять по сужету. Луна сей момент выйдет! Луна прозрачная, без кровиночки... Заборы глухие, каменные.

Севилья! Это пока на сцене никогошеньки. А вот погоди, выбежит хитрец Лепорелло. Даром что слуга. Поумней барина будет. К тому же — чей слуга он? Вроде Дону Джиованни служит. Но, может, и не ему одному!

По-итальянски Евстигнеюшка лопотал сносно. А уж понимал — так до крохи.

Тлумачить было незачем. Он отмахнулся от валашки резче, вслушался чутче.

Ария выбежавшего сбоку и с притворным смирением вставшего на краю домашней сцены Лепореллы — пришлась по душе. Стал подпевать. И не оттого только, что по душе пришлось! Певцы-то дурноголосые, необученные. Захотелось самому выскочить на сцену, пособить, подправить.

А валашка, опережая музыку, все свистела в ухо:

— Вона и Дон Джиованни! Сейчас начнет за гишпанкой ухлестывать. Шум, разговоры... В доме гишпанки шум и услышат. Да не в шуме дело! Ты на луну-то глянь, сокол!

Евстигнеюшка глянул вверх.

Прямо над театральной сценой висела питерская щербатая луна. И вовсе не механическая, не инженерская! Все вокруг было театральным, а она — натуральной. Сткляной потолок? Так и есть. Теперь ночное светило, сквозь сткло, зловещей краснотой и наливалось.

— ...как луна до возможных пределов докраснеется — так выступит из палат Дон Комендаторе. Комендор, по-нашему. Выступит, шпагу вынет, запоет страшно. Тут его Дон Джиованни насквозь и проткнет, — забегала и забегала поперед батьки в пекло валашка. — Сим протыканьем — великую беду на себя накличет. Будет ему при конце огонь, и будет бездна!

— Так ты оперу уже слыхала?

— Окромя репетиций — первый раз слышу. А только история в опере рассказана правдивая. Ее-то слыхала не раз. Сама в такую едва не вляпалась.

Евстигней снова отмахнулся. История сейчас была ни к чему: пенье, оркестр! Досада от неумелости певцов и музыкантов понемногу проходила, главным делалось не как играли и пели, а что играли, что пели...

— Да ты меня и не слышишь вовсе! Гляди, пожалеешь. Ты ведь сам от Дона Джиованни недалеко ушел. Ты сам — Дон Джиованни. Только вывернутый наизнанку! Два вида особей мужеска пола всего вас и есть, — валашка коротко хохотнула. — Один вид: Орфеус несчастливый. Другой — Дон Джиованни беспутный. Вижу, имена италианские тебе надоели. Так ты на гишпанский лад зови его: Дон Гуан!

Евстигней потерянно кивнул. В мозгу его произошла внезапная перемена: соединились, а потом разлетелись в стороны, далеко друг от дружки, две театральные рольки, две судьбы: Дон Гуанова и Орфеева.

«Так кем же мне-то в дальнейшей жизни суждено быть? Гуаном? Орфеем!» — то ли сам себе шептал Евстигней, то ли слова эти подсказывала ему валашка. «Ну буде, хватит!»

То привставая, то снова падая в кресла, он постарался выкинуть из головы все какие были мысли, стал подпевать бог знает кем и как занесенной в Россию музыке:

Мadamina, il catalogo e questo

delle belle, che amo il pardon mio...

И дальше, и стремительней:

Vhan fra queste contadine

camerire, citadine,

vhan contesse, baronesse,

marchesine, principesse...

Лепорелло оглашал список Гуановых побед. Евстигней со сладостным смущеньем тому списку вторил. Луна, как битая кучерская морда — в кровоподтеках, в пятнах, — хитро улыбалась. Рядом высились горы: теплые и как женские груди округлые. Там, в Гишпаньи, в тепле и в холе, сновали обходительные кавалеры, приседали уступчивые дамы.

Луна с кровоподтеками была скрадена на время облаком.