Читать книгу "Генри и Катон - Айрис Мердок"

Они стояли друг перед другом, сдерживая внезапно вспыхнувшую ярость.

— Генри…

— Иди спать, мама. Как Стефани?

— Думаю, наплакалась и теперь спит.

— Зачем ты поджидала меня?

— Я не поджидала, я думала…

— Ну, продолжай думать, а я пошел.

— Думала о коттедже в Диммерстоуне.

— Ты съездила туда и посмотрела, как я просил? Джайлс Гослинг говорит…

— Я решила, что не буду там жить.

— Что ж, как тебе угодно.

— Устроюсь где-нибудь еще. Подальше отсюда. Куплю квартиру.

— О'кей. Я думал, тебе хочется иметь сад.

— Я слишком стара, чтобы ухаживать за садом, как ты намекал. Я решила…

— О'кей. Делай как знаешь. Покойной ночи!

— Генри, ты должен…

— Ах, да оставь меня в покое!

Он выбежал из библиотеки, и она услышала его легкие шаги на лестнице.

Герда постояла секунду, глядя на бледную голую стену в клочьях паутины. Затем выключила свет, и библиотека погрузилась в темноту, нарушаемую только пляшущими золотыми отблесками пламени в камине. Она придвинула решетку вплотную к камину. Слезы гнева и горечи текли по ее щекам и капали на грудь. Она могла бы покончить с собой у него на глазах, а он бы даже и пальцем не пошевелил.

Наверху в своей ванной Генри посмотрелся в зеркало. Все лицо было в полосах крови, словно ободрано. Носовой платок, заскорузлый и темный от крови, прилип к ране. Рука до запястья распухла и жарко пульсировала. Острая боль пронизывала ее, будто в ладонь вбивали гвозди. Не зная, что делать, Генри сунул ее под кран. От горячей воды боль вспыхнула с еще большей силой, до самой подмышки. Он закрыл кран, сел на край ванны и безуспешно попытался отодрать платок. Тот не отдирался, только боль становилась нестерпимой. Что делать? Он не мог лечь спать в таком состоянии. Необходимо найти врача, чтобы тот осмотрел рану, успокоил боль, как-нибудь помог. Генри было подумал пойти к Стефани, но та спала, да к тому же она просто придет в ужас. Из-за несчастья с ним станет жалеть себя.

Генри неудобно сидел в ярком свете, нянчил руку и думал, что, черт возьми, будет теперь с ним. Был ли у него какой-то иной реальный выбор? Разумеется, он должен был попытаться спасти Катона, но правильно ли он поступил? Он не мог проигнорировать письмо, не мог не пойти на эту встречу. И вот теперь он всегда будет думать, что он в «списке», что если донесет на них или хотя бы не отдаст остальное, то будет до конца жизни бояться каждого незнакомого человека, каждого незнакомого звука. Бежать в Америку бесполезно, эти люди повсюду. В его жизни поселился и отныне всегда будет с ним страх. Как легко насильнику дается победа. Страх неодолим, страх повелевает всеми, этого он никогда по-настоящему не понимал, пока жил свободно и не приходилось испытывать его. Даже страх безрассудный способен навсегда подкосить человека. Возможно, именно безрассудный страх хуже всего. Как тут все обдумать, перебрать в уме способы защиты? Возможно, обратясь в полицию, он спасет свою жизнь, но всегда будет пребывать в неизвестности, в неуверенности, будет беспрестанно ожидать удара. Как хорошо он теперь понимал, почему диктаторам удается властвовать. Достаточно посеять малое зернышко страха в душу каждого человека, и вот уже миллионы не смеют поднять голову. Ему припомнилась картина Макса, на которой благожелательного вида деловитый палач выкручивает руку хрипящей полузадушенной жертве, а фигура, похожая на Ленина, спокойно опускает штору на ночном окне[64]. В конечном-то счете он, по существу, находится в таком же положении.

Но что станет с бедным Катоном, что они сделают с ним? Отпустят ли они его, если получат деньги? Или, скорей всего, убьют? С отчаянием Генри понял, что уже рассуждал на эту тему. Никакие его расчеты и никакие действия не способны, как ни крути, повлиять на судьбу Катона. Хотя разве не для того он вошел в контакт с этим чудовищным механизмом? Попросту сам сунулся в ловушку. И, вспоминая освещенный фонарем профиль смазливого парня, Генри чувствовал отвратительную злость на Катона за то, что тот так глупо позволил себе стать жертвой этого гнусного крысеныша, несомненно, раба других крыс. Да, он в самой обыкновенной ловушке, говорил себе Генри, убаюкивая горячую пульсирующую боль в рассеченной ладони. Он отнесет им деньги, придется отнести. Но где уверенность, что они удовольствуются этим? Они захотят больше, в конце концов они захотят получить все, все, что есть у него, что есть у матери. И он отдаст все просто, просто, просто потому, что боится.

―

Тьма была кромешная. Глаза Катона так и не привыкли к ней. Скорей она наполнила, пропитала их собой, чтобы он наконец разуверился в свете. Двигаясь в темноте, он держал их открытыми более по привычке, нежели полагаясь на помощь зрения. Однако остальные чувства обострились, и теперь он довольно хорошо представлял обстановку. Он подолгу вслушивался в тишину и дважды вновь слышал странные голоса, приглушенный разговор за закрытыми дверями нескольких комнат. Ему по-прежнему казалось, хотя он не мог разобрать ни единого слова, что голоса говорили на каком-то чужом языке. Иных звуков не было, кроме очень слабого гула или сотрясения, которое он определил как шум подземки, и даже еще более слабый шум, который он различил, когда слух обострился в темноте. Что-то вроде далекого скрежета, как при рьггье земли. Бульдозер, работающий где-то очень далеко?

Катон потерял счет времени. Раз он прилег на кровать и укрылся одеялом, подумав, что лучше будет отдохнуть, поскольку ничего нельзя поделать, и не подозревал, что способен уснуть. Однако уснул и теперь не знал, проспал он несколько минут или несколько часов. И потом снова уснул, возможно, из-за действия наркотиков или кошмарной кромешной тьмы, от которой, казалось, мутился разум и терялось ощущение себя. Прежде он и не представлял, насколько связаны чувства и мысль. От непрерывного пребывания в темноте в голове все странно плыло, и приходилось прикладывать усилие, чтобы не дать простейшей мысли соскользнуть в галлюцинацию. Не сказать чтобы он сходил с ума, больше это походило на то, будто щупальца мыслей, которые теперь не были собраны в единый клубок, мягко расходились в стороны, тихо уплывали во тьму, в невидимую дымку колеблющихся и тающих связей.

Почувствовав странную близость подобного распада сознания, Катон призвал на помощь всю силу воли, чтобы остановить процесс. Ему никогда еще не доводилось по-настоящему проверять свою волю по столь конкретному поводу. И это оказалось действенным, до некоторой степени. Он обнаружил, что чувство осязания стало для него важным спасительным средством. Он вновь и вновь ощупывал втемноте помещение: стены сверху донизу, потом пол. Узилище казалось непроницаемо гладким, словно высеченным в скале и отшлифованным. Единственным изъяном или местом, представлявшим интерес, и пальцы Катона задержались на нем, были металлические трубы в туалете, которые чуть больше выдавались вперед, чем показалось, когда он нащупал их в первый раз. Труба выходила из гладкой, без щелей стены, чуть дальше раздваивалась, одна ее часть шла резко вниз и обрывалась у самого пола. Другая на некотором расстоянии от стены поворачивала вверх и дальше была перекручена и отломана. Ощупывая пальцами этот перекрученный отрезок длиной в ладонь, Катон сообразил, что его можно использовать. Он не думал, что кусок трубы сгодится в качестве оружия. У него вообще не было ясного представления, что с ним делать, но не мешало бы его иметь в своем распоряжении. Ему уже приходила в голову мысль выстукивать SOS по трубе, входящей в стену, но голой рукой делать это было бессмысленно. В конце концов, трубы шли куда-то и звук мог распространяться по ним на большое расстояние, если стучать по металлу чем-то металлическим. А можно использовать этот обломок трубы как рычаг, чтобы открыть дверь. Нов данный момент он интересовал Катона как единственная вещь в помещении, способная отвлечь мысли от всего этого ужаса.