Читать книгу "«Доктор Живаго» как исторический роман - Константин Михайлович Поливанов"

напомнить, что задачи, поставленные перед ней, будут формулироваться так же ясно и определенно, как они формулировались и раньше, до войны, во время которой задрали хвосты не только некоторые генералы, но и некоторые интеллигенты[284].

Действительно, можно вспомнить не только содержание названных донесений, но и письма Пастернака 1941 года:

Меня раздражает все еще сохраняющийся идиотский трафарет в литературе, делах печати, цензуре и т. д. Нельзя, после того как люди нюхнули пороху и смерти, посмотрели в глаза опасности, прошли по краю бездны и пр. и пр., выдерживать их на той же глупой, бездарной и обязательной малосодержательности, которая не только на руку власти, но и по душе самим пишущим, людям в большинстве неталантливым и творчески слабосильным, с ничтожными аппетитами, даже и не подозревающими о вкусе бессмертия и удовлетворяющимися бутербродами, «зисами» и «эмками» и тартинками с двумя орденами. И это — биографии! И для этого люди рождались, росли и жили. Ты помнишь, какое у меня было настроение перед войною, как мне хотелось делать все сразу и выражать всего себя, до самых глубин. Теперь это только удесятерилось[285].

Нельзя сказать, как я жажду победы России и как никаких других желаний не знаю. Но могу ли я желать победы тупоумию и долговечности пошлости и неправде?[286]

Постановление 1946 года было призвано не только приструнить всех примером Зощенко и Ахматовой, но и вынудить писателей, публично отозвавшись на него, присягнуть в верноподданности в соответствующих рамках навязываемой риторики.

Кампания, последовавшая за публикацией августовского постановления ЦК ВКП(б) 1946 года, угрожающе близко подступала и к Пастернаку[287]. 7 сентября 1946 года в «Литературной газете» были опубликованы выступления на заседании секретариата Союза советских писателей и резолюция президиума правления Союза писателей. О Пастернаке на этом заседании говорил Фадеев:

Н. Асеев тут высказал много прекрасных мыслей, но возьмите его отношение к Пастернаку — вот вам пример, когда ради приятельских отношений мы делаем уступки. Б. Пастернак не такой старый человек, как Ахматова, — почти наш сверстник; он рос в условиях советского строя, но в своем творчестве он является представителем того же индивидуализма, который глубоко чужд духу нашего общества (выделено нами. — К. П.). С какой же стати мы проявляем своего рода угодничество по отношению к человеку, который на протяжении многих лет стоит на позиции неприятия нашей идеологии. Благодаря тому, что о нем не сказано настоящих слов, его поэзия может запутывать иных молодых людей, казаться им образцом. <…> А что это за «ореол», когда в такой жестокой борьбе, в которой проливали кровь десятки наших людей, поэт никак не участвовал? Война прошла, а кроме нескольких стихотворений, которые ни один человек не может считать лучшими у Пастернака, он ничего не дал. Разве не правильно было мое выступление в 1943 году, когда я говорил, что переводы Шекспира — это важная культурная работа, но уход в переводы от актуальной поэзии в дни войны — это есть определенная позиция.

В том же номере газеты, причем прямо на первой полосе, в резолюции президиума правления ССП утверждалось:

<…> именно вследствие отсутствия подлинно руководящей и направляющей работы Правления ССП стало возможным широкое распространение аполитичной, безыдейной, оторванной от народной жизни поэзии Пастернака (выделено нами. — К. П.), рекламируемой некоторыми критиками (А. Тарасенков в «Знамени»).

А 21 сентября 1946 года в «Правде» вместе с докладом А. А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» было помещено сообщение «Собрание московских писателей», где также кроме Ахматовой и Зощенко обсуждался недостаток идеологической бдительности («большевистской принципиальности»), приведший к тому, что «на страницах журнала „Знамя“ пропагандировалась аполитичная, оторванная от народной жизни поэзия Б. Пастернака».

Полгода спустя, 21 марта 1947 года, обличением всех идеологических грехов Пастернака стала объемная статья А. А. Суркова («О поэзии Бориса Пастернака») в еженедельном органе Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь». Одним из стимулов к появлению этой статьи послужило выдвижение Пастернака английским профессором С. Баурой на Нобелевскую премию по литературе в 1946 году. Сурков же в ответ объявляет поэзию Пастернака принципиально «далекой от советской действительности». Он прежде всего цитировал строки стихотворения «Про эти стихи» из книги «Сестра моя — жизнь», вышедшей в 1922 году, называя его «ранним дооктябрьским», предлагая в известных строках:

В кашне ладонью затворясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе? —

увидеть «позицию отшельника» и браваду «отрешенностью от современности». «Субъективно-идеалистическая позиция автора» по Суркову проявляется в строках «Мирозданье — лишь страсти разряды, Человеческим сердцем накопленной!». Но главное обвинение, что «в большинстве своих стихов» Пастернак предстает

принципиально отрешенным от нашей действительности, иногда условно лояльным ей, а чаще всего враждебным <…> Таким и за это именно принимают его зарубежные критики, противопоставляя Пастернака всей советской поэзии.

«Советская литература не может мириться с его поэзией», — продолжает Сурков, не забывая инкриминировать поэту идеализацию Февральской революции и восхищение Керенским в стихотворении «Весенний дождь» (сходные обвинения возникнут и в связи с романом «Доктор Живаго»).

Сложившаяся к концу 1940-х годов официальная и абсолютно одиозная репутация Пастернака была суммирована в обзоре М. Луконина «Проблемы советской поэзии» (Итоги 1948 г.), — напомню, что к этому времени Пастернак был вновь номинирован на Нобелевскую премию:

Недаром долго и упорно прославлялся ими Борис Пастернак, хотя, несмотря на все старания этих последышей, он так и остался безвестным для нашего народа. Пастернак удовлетворялся и дорожил только тем, что его признавал заграничный выродившийся хлам. Его подбирали всегда наши враги, чтобы противопоставить нам же. Всю жизнь в нашей поэзии он был свиньей под дубом (выделено нами. — К. П.) <…>

Примером для тех, кто еще путается у нас в ногах, не верит мощи нашей поэзии, кто становится в позу и противопоставляет себя нашему движению, может служить бесславная участь творчества Пастернака. Партия и народ не раз указывали Пастернаку на его грубые ошибки, пытались помочь ему, предоставляли вновь и вновь трибуну в надежде на то, что он поймет свои заблуждения. <…> Пастернак вновь и вновь обманывал доверие народа. В этом году[288] он вновь обманул наше доверие. Он грубо и демонстративно использовал нашу трибуну, чтобы подчеркнуть свое несогласие с нами. Он прочел старые декадентские стихи и притом просто плохие стихи, заигрывая с кучкой своих приверженцев, попавших зал. Противно было смотреть на эту вылазку.

На фоне прямых политических обвинений в этом пассаже Луконина («вылазка», «заграничный выродившийся хлам»,