Читать книгу "Бархатный ангел - Николь Фокс"

иду…

И тут я слышу шаги.

— Какой-то… чей-то… черт… идет… — Но останавливаться уже поздно. Исаак кончает в меня, и я заканчиваю свой оргазм так же, как и он, брызгая губами и сильно сжимаясь на его члене.

Как только я освобождаюсь, я карабкаюсь к своей одежде.

Тяжело дыша, я хватаю свою одежду и бегу за Исааком на всякий случай. Я полностью игнорирую свой лифчик и трусики и в панике натягиваю платье. Это тоже хороший выбор, потому что, когда я застегиваю платье, дверь зеркальной комнаты распахивается.

Я немного расслабляюсь, когда понимаю, что в дверях стоит Богдан.

Я успеваю закрыть еще одну кнопку, прежде чем понимаю, что что-то не так. Его одежда порвана, и у него кровь из руки, ребер, носа, губы. Но все это меркнет по сравнению с выражением его лица — явный гребаный ужас.

— Что случилось? — рычит Исаак.

Он качает головой. — Sobrat, мне очень жаль. Мама была найдена без сознания возле колеса обозрения. Они чертовски прыгнули на меня. И они…

Исаак понимает все, что произошло, на мгновение раньше меня. Он идет вперед двумя яростными шагами. — Богдан, где Джо? Где, черт возьми, моя дочь?

Мне кажется, что мой желудок вот-вот выпадет из моего тела. Чистый ужас, который охватывает меня, настолько силен, что я не чувствую своих конечностей.

— Прости, — снова говорит Богдан. — Они… они забрали ее, Исаак. Они, черт возьми, забрали ее.

36

ИСААК

Тишина оглушает, когда мы возвращаемся в особняк.

Каждый из нас сидит в собственной тишине, каждый саван разного цвета, испорченный разными эмоциями.

Молчание мамы наполнено горем, потерей и оттенком замешательства. Она пришла в себя всего несколько минут назад, пока мы были в дороге. Ее вывели хлороформом.

Они сохранили мускулы для Богдана. Его молчание пропитано сожалением и виной.

Молчание Камилы, с другой стороны, горит тревогой, наполнено страхом, который я чувствую даже на расстоянии между нами.

И мое молчание варится от гнева. Ярость настолько глубокая и неудержимая, что я пытаюсь понять, что с ней делать. Потому что, прежде чем я выплесну свою ярость на Максима, мне нужно выплеснуть ее сейчас — прежде чем я сгорю.

Это самая близкая ситуация, когда я когда-либо подходил к потере контроля.

Это самое близкое к тому, что я когда-либо подходил к тому, чтобы свернуть с дороги и сжечь свою жизнь дотла.

Как-то я позволил себе отвлечься. Максим подскочил и воспользовался.

Я смотрю на своего брата, и он сразу же напрягается. Он знает огонь, бушующий под моими размышлениями.

— Исаак…

— Не надо.

Слово пронзает воздух. Я знаю все, что он собирается сказать, и мне это ни хрена не интересно.

Я не могу заставить себя смотреть на лицо Камилы. Она превратилась в призрака в тот момент, когда Богдан сказал слова, которые прорвали наш маленький пузырь блаженства.

И она не вернется в страну живых в ближайшее время. В последний раз, когда я смотрел на нее, ее глаза были остекленелыми. Она посмотрела в мою сторону, но я знал, что она смотрит сквозь меня, а не на меня.

Единственное, что она видела, это ее пятилетний ребенок, кричащий о безопасном оружии, с которым она была знакома.

Телефон Богдана начинает звонить, и он тут же отвечает. — Да скажи мне. Угу… да… да… да.

Он вздыхает и опускает руку на колени, как будто это самая тяжелая вещь в мире. Что говорит мне именно то, что он собирается сказать, прежде чем он это скажет.

— Обе команды прочесали весь карнавал, — говорит мне Богдан. — Она ушла.

— Конечно, она, блять, ушла, — огрызаюсь я. — Он не собирался похищать ее, а затем держать там.

Богдан даже не вздрагивает от моего тона. Он берет на себя гнев и вину, потому что он не трус. Я пытаюсь напомнить себе об этом факте, чтобы отвлечься от того, как сильно я хочу ударить его по носу и закончить то, что начали его нападавшие.

Впрочем, это не его вина. Не совсем.

Это моя.

В тот момент, когда мы оказываемся на моей территории, ворота захлопываются, и я вылетаю из машины. Я не оглядываюсь и не жду, чтобы со мной заговорили. Вбегаю прямо в дом и прямо в комнату с баром.

Я думаю, что мне хочется выпить, но как только я сделал большой глоток из выставленной на витрине бутылки виски, я понял, что алкоголь сейчас ни хрена не сделает.

Весь адреналин, проходящий через мое тело, поглощает виски, пока не остается ничего, кроме грызущей пустоты в животе.

Как я мог быть настолько чертовски пресыщен нашими прогулками?

Конечно, Максим следил за нами. Конечно, он смотрел.

Так или иначе, я позволил себе недооценить его. И потеря моей дочери была ценой.

Моя рука сжимает стакан в руке, и я швыряю его через комнату со всей силой, на которую способен. Он ударяется о французские двери и разбивается.

Это то, что дает мне удовлетворение, которое я искал в виски.

Цепляясь за это мимолетное чувство, я хватаю еще одну бутылку и швыряю ее через комнату. Начав, я знаю, что не могу остановиться.

Не тогда, когда так много еще предстоит уничтожить.

Я разрушил половину комнаты, когда Богдан входит. Он стоит у двери, опасаясь, что я сломаю следующую вещь.

— Исаак!

Я игнорирую его и переворачиваю кофейный столик. Пригнан из Милана несколько лет назад. Блин, почти бесценно. Трещина — разрушенная.

— Брат!

Я поворачиваюсь к нему, моя грудь вздымается и опускается в резкой последовательности. Я знаю, как я должен выглядеть: отчаявшийся человек, который упал с самого дна.

Но это именно то, что я есть. Быть по сему.

У меня нет никакого желания пытаться успокоиться. Это ярость, с которой я встречусь с Максимом Воробьевым и закончу этот маленький танец, в котором мы были заперты слишком долго.

Пора мне его вытащить.

Будь проклят Воробьев, сволочь сдохнет.

— ИСАК! Пожалуйста. — Я поворачиваюсь лицом к своему брату с бледным лицом, грудь вздымается от напряжения. — Я знаю, что облажался, — говорит он. — Ты хочешь сделать мне больно? Вперед, давай. Я заслуживаю этого.

Он проходит через комнату, переступая через перевернутую мною мебель, и становится передо мной.

— Ударь меня, — говорит он.

— Не соблазняй меня, черт возьми.

Богдан качает головой. Несмотря на его стоическое лицо, я знаю, что он отчаянно нуждается в отсрочке. Он хочет прощения. Даже мальчишками он терпеть не мог, когда мы ссорились друг с другом. Некоторые вещи не меняются.

— Я