Читать книгу "Олений заповедник - Норман Мейлер"

— Ты меня послушай, — сказал наконец Теппис своим тонким хриплым голосом. — Что сказал тебе Колли?

— Он сказал, что я должна делать все, что вы пожелаете, мистер Теппис.

— Ты не трепушка?

— Нет, мистер Теппис.

— Ты хорошая девушка. Ты знаешь, что никому нельзя доверять. Все говорят всем про всё. Я вот не могу тебе довериться. Ты же кому-нибудь расскажешь. Не осталось в мире доверия.

— Мистер Теппис, мне вы можете довериться.

— Меня лучше не обманывать.

— О, да я в жизни не обману такого большого человека. Вам не тяжело держать меня на коленях, мистер Теппис?

— Ты для меня в самый раз, лапочка. — Теппис чаще задышал. — А что ты сказала Колли, — спросил он, — когда он сказал, что ты должна делать все, что я пожелаю?

— Я сказала, что буду все выполнять, мистер Теппис.

— Умница.

Она робко протянула руку, чтобы погладить его по голове, но в этот момент Герман Теппис раскинул ноги, и Бобби упала на пол. На ее лице появилось такое удивленное выражение, что он засмеялся.

— Не волнуйся, лапочка, — сказал он, глядя вниз на ее испуганный рот, прототип всех улыбающихся ртов, какие он в своей жизни видел, — ртов, готовых услужить всесильному человеку, затем кашлянул и заговорил: — Ты девочка хорошая, хорошая, хорошая, — мягко произнес он, — ты настоящий ангел, и ты мне нравишься, ты моя любимая-любимая, вот это уж точно, — заключил Теппис.

А меньше чем через две минуты он мягко выставил Бобби за дверь.

— Я позову тебя и скажу, когда мы снова увидимся, милашка, — сказал он.

Оставшись один в кабинете, он закурил сигару и нажал на рычажок переговорного устройства.

— В какое время совещание по «Песне сердца»? — спросил он.

— Через полчаса, сэр.

— Скажи Невинсу, что я хочу до того посмотреть, что он отснял. Я сейчас спущусь.

— Да, сэр.

Теппис потушил сигару в пепельнице.

— В человеческом сердце сидит монстр, — громко произнес он в пустой комнате. И себе под нос, точно озлобленная на весь мир старуха на грани слез, прошептал: — Они это заслуживают, заслуживают все до последней капли.

Часть пятая

Глава 21

Я расстался с домом, где жил столько месяцев, и на то время, что я еще оставался в Дезер-д'Ор, снял меблированную комнату в одном из нескольких дешевых домов, где комнаты сдавали понедельно. Затем я нашел себе работу. Словно желая сделать из Колли Муншина пророка, я стал мойщиком посуды. Работал я в дорогом ресторане, куда мы часто ходили с Лулу, — достоинством его было то, что там платили пятьдесят пять долларов в неделю.

Я мог бы найти себе и другую работу. Мог бы стать охранником машин, как предсказывал Муншин, или работать на парковке, или получить ту или иную работу в каком-нибудь отеле, но я решил мыть посуду, словно восемь часов стояния в парном помещении среди жира и удушливой жары, когда пальцы мои обжигали тарелки, которые я брал из посудомоечной машины, а глаза краснели от пота, было для меня чем-то вроде турецкой бани для бедняков. А когда рабочий день кончался, я наскоро съедал что-нибудь в магазине для мелочей, дорогом магазине, но это была самая дешевая еда, какую я мог найти, так как здесь легче было приехать в пустыню на яхте, чем найти забегаловку, а ресторан, где я работал, не кормил своих сотрудников, разве что мне подбрасывала иногда еду дружелюбно настроенная официантка, последняя фигура в предсказаниях Муншина, — которая совала мне то салат Цезаря, то персиковое мороженое, которое я ел прямо распухшими от воды пальцами, почти не пропуская ни одной тарелки, выскакивавшей из машины, в тени которой я стоял, и при этом постигая простейший классовый урок, траурную песню мойщика посуды с яростью вопрошающего себя: неужели этим боровам, этим богатым боровам нужно есть на стольких тарелках?

С другой стороны машины, забрасывая в нее жирную глиняную посуду и выпачканные в яйце вилки, стоял седой тощий пятидесятилетний мойщик, который за все недели, что мы проработали вместе, не произнес и ста слов. Он работал, чтобы пить, и пил, чтобы умереть, и, как все пьяницы, продолжал жить, его похмелье, словно вымытое утром белье, высыхало под бледным солнцем неоновых трубок на кухне, и первые четыре часа работы его рвало, а остальные часы своей смены он подбирал остатки еды — тут кусочек филе, там чистый горошек, совсем как воробей, выбирающий золотые зернышки из конского навоза, только ел он нервно, с нетерпением дожидаясь луж, которые образуются после вечернего дождя, чтобы утолить жажду, которая может сравниться только с голодом. Глядя, как его руки хватают ценный кусочек и отправляют в рот, а остальное он сбрасывает в помойку, я начал завидовать ему больше, чем кому-либо в Дезер-д'Ор. У его работы было столько преимуществ перед моей. Я не завидовал тому, что он мог насыщаться, но меня мучило сознание, что на его стороне машины было на десять градусов прохладнее и тарелки, с которых он соскабливал еду и потом ставил их в машину, были холодные, а с моей стороны туннеля они выходили, шипя, из кипятка, словно полуживые крабы, делающие последний глоток воздуха, пытаясь выбраться из котла. Мною снова овладела бешеная ярость от того, что работаешь на самом дне, где мысль, что у тебя нет «кадиллака», так же не приходит в голову, как пехотинец не думает о том, что никогда не станет генералом, зато раздражает его то, что у человека на соседней койке в бесконечно длинном бараке легкая работа: скажем, он постоянно чистит уборную и потому может не являться на утреннее построение.

Я снова был в приюте и снова обрел дом — точно никогда его и не покидал. После работы, поев в дорогом магазине для мелочей, я возвращался в свою меблированную комнату и принимал ванну — роскошь, какою пользуются и бедняки, — потом ложился голый и обсыпанный тальком на кровать — у меня от жары выступала потница — и читал газету, пока не засыпал. Так я провел три или четыре недели — мой мозг спал и не делал бесцельных подсчетов. Я тратил час, проверяя свой бюджет, и в какой-то вечер принимал решение, что могу сократить свои расходы предельно до тридцати четырех долларов в неделю, что означало: после всех вычетов я никогда не смогу откладывать в месяц больше пятидесяти долларов. Значит, за год я наберу шестьсот долларов и через шесть лет и восемь месяцев стараний не свариться как рак верну то, что растратил за двенадцать дней жизни с Лулу; эта мысль преисполнила меня меланхолической радости — подобно той, с какой святой считает свои раны, — от сознания, что завтра меня снова ждет тяжелая работа.

Всем, что со мной происходило, я был обязан себе. У меня все еще оставалась большая часть моих трех тысяч долларов, и я мог не работать, но Лулу ушла, и у меня не было другого выбора как сесть и начать обучаться писательскому мастерству. Это честолюбивое желание породило во мне страх, и я готов был улететь куда угодно — на экватор, если нужно, но экватор всегда стоит на месте и его нетрудно найти, и мне не было надобности уезжать из Дезер-д'Ор. Ожидание свелось для меня к вони помойки и жару печи в задней части современного ресторана, я похоронил себя там на неделю, и еще на неделю, и еще на пять недель, убивая свою энергию, хлыстом изгоняя из себя дух, готовясь к той, другой работе, которая вызывала у меня религиозный страх, и все это время, поскольку романтика пускает самые крепкие корни в доме для сирот, я все не мог избавиться от сладостной мечты, что Лулу однажды явится в ресторан, заглянет на кухню, увидит меня в переднике посудомойщика и заплачет, в ней проснется любовь ко мне такой силы, какую она не испытывала никогда прежде, и чудо произойдет человек ведь падает на дно лишь для того, чтобы набраться сил и выпрыгнуть на самый верх.