Читать книгу "Восстание. Документальный роман - Николай В. Кононов"

Вскоре остальные комитетовцы нашли друг друга. Явились Фильнев и его поредевшая группа. Прибалты во главе с Петрайтисом остались все. Бомштейновские же хозяйственники уплыли за вахту с потоком, вытекавшим в ворота с сиротливо висящими на спинах сидорами. Рассчитывая, что зону покинет большинство, Кузнецов продолжал греметь: «Обращаюсь к вам, русские. Не слушайте этих бандеровцев, это самые ненавистные враги нашей родины. Посмотрите на Россию, скажите, когда она была так велика? Уходите с территории бунта. Не может русский быть врагом своей Родины». Вокруг все сплюнули. Проходившие через вахту обернулись и с тоской посмотрели на друзей, оставшихся стоять перед клубом. Однако поворачивать назад под дулами пулеметов никто не рискнул. Павлишин ошибся: отделение опустело более чем наполовину.

Сидя на нарах, комитет заново чертил схему обороны. Ныла скула. Надежд защититься, конечно, не было — требовалось выиграть время, а лучше вообще не допустить нападения. Все мы знали, что, если захотят, нас схватят или перестреляют во время штурма. Надежда возникала лишь в том случае, если оставшиеся разбились бы на группы по несколько сотен человек и встали, почти что закрыв собой дыры в проволоке и на вахтах, — без подручного оружия и камней, но показывая готовность сопротивляться. Налетел шквальный ветер, и из-за горы Шмидта понеслись облака, похожие на рваные тряпки. На нагретые крыши хлынул ливень. Казалось, что в лучшем случае комиссия продолжит торговаться, а в худшем штурм перенесут на утро, и тогда мы успеем напечатать новые листовки и транспаранты, и Дикарев запустит своих змеев. После этого мы бы сами вышли из ворот, не дожидаясь атаки.

Но ни тот ни другой вариант не сбылись. Дождь с ветром кончились так же внезапно, как начались, и лагерь окутал туман. После получаса тишины, когда с территории исчезли все, кто хотел, из тумана показались солдаты с белыми повязками. Переглянувшись, мы взяли прутья и вышли.

На улице, ведущей к клубу, было пусто. Украинцы побежали оповещать всех, кто ложился спать в бараках. Когда появились, прижимаясь к стенам, синепогонники, каждый оставшийся уже решил, что делать: кто-то стоял в умывальной с поднятыми руками, кто-то спрятался под нары, ожидая пальбы, а остальные, похватав за пазуху камней, прибились к комитету и караульным. Фильнев подозвал нас взмахом руки и прошептал: «Пять групп, по одной с каждой стороны и от вахты две. Прорываемся в стройзону и поднимаем флаг, а то крышка — перебьют, и никто не узнает». Выбирать не приходилось. С нами осталось около трехсот человек. Вторая вахта располагалась у карантина, и бараки к ней подступали почти вплотную. Наша крошечная армия разделилась на три части, договорившись по сигнальному крику кинуться всей массой к воротам, ломами и топорами уничтожить их, пересечь запретку и ворваться через еще одни ворота в стройзону. Там вряд ли выставили усиленную охрану, но туда надо было еще пробиться — у второй вахты нас наверняка ждали пулеметчики. Единственным нашим упованием была внезапность атаки и нерешительность вохры — все-таки вряд ли они хотели перестрелять треть всей рабочей силы отделения.

Раздался условленный крик, и заскрипели сотни сапог. Истошно заорали первые ряды, понимая, что смерть будет их. Прибалты рванули через саму вахту и успели схватить стрелков за дула автоматов и отбросить их в сторону. С ними выбежал и я. Вохра не получала приказа стрелять, и вскоре наше войско устремилось через ворота с выломанными створками. От бараков к вахте бежала, паля в воздух, подмога с белыми повязками, осознавшая, что случилось массовое бегство. Им достались последние ряды, не успевшие покинуть зону из-за толкотни. Так попались Каратовский и Недоростков. Авангард же ворвался в стройзону. Основной отряд бросился в жилой, достроенный до пятого этажа дом, а Морушко с напарником вскарабкались на кран. Когда они достигли стрелы и развернули черный флаг с алой полосой, ворота уже были закрыты, а входы в здание забаррикадированы.

Комиссия обогнула отделение и подошла вплотную. Прокурорский и партийцы исчезли, а Кузнецов вновь поднес к губам рупор, но ничего не успел сказать: его освистали и закидали камнями. Тогда он махнул рукой Сироткину, а сам спрятался в «эмке». Кто-то из прибалтов высунулся в окно, чтобы передать флажковой азбукой в Шестое, что нас штурмуют, и вскоре раздался безнадежный, пронзительный женский вой. Сигнальщик перебежал к окнам, выходящим в сторону Четвертого, но выглянуть ему не дали — об откосы ударилось несколько пуль.

Пригибаясь, я перебежал вместе с комитетом в дальнее крыло второго этажа. Из окна было видно, как во внутреннем дворе украинцы воздвигли на пути к крану баррикады из бетономешалок, корыт, тачек, разбитых лесов и соединяющих их труб. Художник с Дикаревым рисовали на взятом с собой куске кумача лозунг «Нас убивают! Сообщите в правительство!». Со стороны ворот раздались выстрелы и крики солдат. Обороняющиеся сгрудились в передней комнате длинной анфилады помещений — видимо, предполагалось, что это будет генеральская квартира с каморками для прислуги. Фильнев заметил, что я без оружия, и дал мне черенок от лопаты. На первом этаже уже шел бой и кто-то сдавленно орал. Рядом тонкоголосо матерились. На лестнице зачиркали, рикошетя, пули. Павлишин взял банку с краской и подтолкнул рисующих к двери в следующую комнату. Из окна был виден бой во внутреннем дворе. Украинцы с ножами и прутьями отбросили автоматчиков, пытавшихся бить их прикладами, в арку. Те начали обстрел. Гранат у них с собой не было. На груде досок лежали два тела prisonniers, а рядом ползал, размазывая багровой рукой кровь из-под гимнастерки, зарезанный стрелок.

На лестничную клетку выскочили солдаты в блестящих сапогах и глаженой форме, видимо, резервисты. Оставшиеся с нами прибалты успели забросать их камнями, захлопнуть двери и придвинуть к ним тяжелые козлы. Пока атакующие ломали створки, художников эвакуировали еще дальше, в самую дальнюю комнатку анфилады. Затем остальные перебежали в следующую комнату и вновь подперли дверь козлами. Это было довольно огромное помещение, скорее зал. Дальние комнаты были гораздо меньше, и бежать туда было бесполезно. Следовало принять бой здесь. У нас имелись прутья, черенки от лопаты, немного камней, и мы понимали, что сдаваться нет смысла. Будут бить, а убьют или нет — не оставалось времени прикидывать. Перевалило за полночь. Солнце висело на небосклоне красным апельсином и било косыми лучами в оконный проем, ослепляя нас. С крана упал подстреленный украинец.

После десятка ударов дверь треснула. Ее быстро выломали, и козлы развалились. Вместе с рядовыми ворвались офицеры. Среди них стояли, тяжело дыша, знакомые Грошев и Желваков, Никифоров, который, допрашивая, ставил на патефоне чарльстоны, поднимался с венского стула и отстукивал ритм по его сиденью. Тут же возникли и Полстяной, хваставшийся, что перестрелял на фронте тысячу белорусов-националистов, и сам Ширяев, царь штрафного изолятора. Вскинуть автоматы они не успели, потому что украинцы не стали ждать и ринулись вперед. Густо замешалась драка, кто-то из наших отпихнул меня, и я полетел в угол. Из-за двери напирала подступающая вохра, истошно крича: «На пол!» Я держал перед собой черенок, как канатоходец — балансир, хотя он был совершенно бесполезен в такой тесноте. Схватка была горяча и умещалась в мгновения, но я видел ее так, будто киномеханик крутил пленку вдвое медленнее, и запоминал нелепые перед скорым прощанием с жизнью детали. Комитетовцы, которые до этого теснились у дальней стены, отступили от дверей, ведущих в комнату к художникам, и шагнули в водоворот боя.