Читать книгу "Где живет моя любовь - Чарльз Мартин"

– Ты самый лучший, Блу, – прошептал я и, выпрямившись, сгреб лопатой остатки земли, сделав над могилой маленький холмик. Глубоко внутри – там, где обитает душа, – я чувствовал тупую боль, но все же нашел в себе силы принести из фургона три ивовых саженца и выкопать три ямы у самого речного берега. Саженцы были совсем маленькими – не выше трех футов, но я знал, что, если посадить их достаточно близко к воде, через несколько лет из них вырастут высокие деревья, которые укроют своей тенью могилы моего сына и моей собаки.

Мэгги помогала мне, отгребая землю в сторону. Бережно взяв в руки саженцы, она вынула их из пластиковых горшков, опустила в ямки и заровняла. Зачерпнув горшками речной воды, мы как следует полили ивы. Отступив на несколько шагов, я окинул взглядом результаты наших трудов и остался доволен: три молодых деревца были высажены на расстоянии футов десяти одно от другого. Когда они вырастут, то склонятся над рекой, и их гибкие плакучие ветви будут касаться воды и плыть по поверхности, словно рыболовные лески или волосы русалок.

Похоже, Мэгги тоже была довольна. Возможно, вид трех молодых ив даже немного ее утешил. По ее лицу струился пот, вены на руках набухли, но когда она встала рядом со мной, я заметил, что ее напряженные плечи расслабились и опустились, а на лице появилось умиротворенное выражение. Я даже подумал – она почти готова примириться с теми событиями, которые исковеркали, перевернули всю нашу жизнь.

Потом мы отправились спать. Поднявшись в комнату над амбаром, мы включили кондиционер на «Снег», задернули занавески на единственном окне и легли. Заснули мы быстро, но перед тем как провалиться в сон, я еще успел подумать: если в нашей жизни еще возможно то, что обычно называют «нормой», то сейчас мы были к ней ближе всего.

На следующий день Мэгги проспала до обеда. Лишь около двух пополудни, когда температура поднялась до девяноста девяти[34], она появилась из амбара и пошла по траве к дому, где я сидел на крыльце и размышлял. Прикрывая от солнца глаза, она босиком пересекла лужайку и села на качели, а я отправился на кухню готовить омлет. Когда я протянул ей тарелку, она поставила ее на сиденье рядом с собой и, сложив руки на коленях, опустила на них голову. Даже в тени под навесом воздух был таким горячим, что им было трудно дышать, и ее плечи и кожа на шее сзади покрылись блестящей пленкой испарины.

Мэгги явно хотела мне что-то сказать, но эмоции и переживания последних полутора месяцев оказались слишком сильны. Так и не сумев вымолвить ни слова, она порывисто вскочила и исчезла в доме. Через несколько секунд она вернулась, сжимая в руке снятый со стены календарь. Усевшись рядом со мной на пол, Мэгги вычеркнула последние несколько дней и прошептала:

– Мне очень жаль, но… У меня ничего нет. Они так и не начались.

Судя по отметкам на календаре, задержка составляла от двенадцати до семнадцати дней.

Я хотел обнять Мэгги, чтобы хоть как-то облегчить ее страдания, но… есть боль, которую нужно разделить пополам – только тогда ее можно нести.

Горячий ветер пронесся над полем, зашуршал листьями кукурузы, коснулся моего лба. Мэгги прижалась ко мне щекой, и от ее слез у меня защипало кожу на лице. Ее тело содрогалось от сдавленных рыданий, и я просто улегся на настил веранды, продолжая крепко ее обнимать. Стоило мне это сделать, как внутри ее словно прорвало какую-то плотину, и отчаяние хлынуло наружу. Мне казалось – плакала уже не сама Мэгги. Рыдала ее душа.

– Как ты можешь любить такую, как я?.. – пробормотала она невнятно.

Но ответить на этот вопрос было невозможно. Хотя бы потому, что «любить» – это не просто глагол. Что бы там ни говорили разные грамотеи, это еще и имя существительное, обозначающее нечто такое, что не вмещается в грамматические правила. И ни в какие правила вообще. Тем не менее вопрос был задан, Мэгги ждала ответа, и я вдруг понял, что ответ у меня есть.

– Подожди здесь, – сказал я, вскакивая на ноги.

Бросившись в дом, я бегом добрался до своего «писательского кабинета», трясущимися руками вскрыл пол и достал рукопись. Это и был мой ответ, завернутый в прозаический пластиковый пакет из универмага.

Вернувшись на веранду, я протянул рукопись Мэгги.

– Вот, возьми, – сказал я. – В первый раз я… я тебе солгал, но теперь… Здесь та правда, которую я не мог тебе рассказать.

Я положил рукопись ей на колени, и Мэгги в замешательстве взглянула на меня.

– Ты просила меня рассказать, как все было, – пояснил я. – Но я… написал два варианта. Первый предназначался специально для тебя. Я его сократил, кое-что выбросил, чтобы… чтобы не причинять тебе лишних страданий. Второй, полный, я писал для себя. Я… я просто не мог его не написать.

Мэгги вздрогнула, уловив звучащую в моем голосе му́ку.

– Это – история мужчины, который любит свою жену. История мужчины, который на время умер, но потом снова воскрес. Это история человека, который испытал боль, которую невозможно вынести, а потом пережил неслыханную радость. Это наша с тобой история, Мегс. В ней все, что я хотел бы тебе рассказать, но не знал – как, потому что боялся… боялся, как бы ты не узнала, как низко я пал и до чего дошел… почти дошел.

Мэгги села на настиле и взяла рукопись в руки. Несколько мгновений она оставалась неподвижна, потом протянула рукопись мне. Ее голос срывался от страха, когда она сказала:

– Прочти мне…

– Милая, я…

– Тс-с, ничего не говори. Читай.

Но прежде чем взяться за рукопись, я сходил в кухню, снял с рычага телефонную трубку и положил рядом с аппаратом. Остаток дня мы провели на веранде. Мэгги перебралась на качели, а я то присаживался на ступеньки крыльца, то расхаживал из стороны в сторону перед ней.

Моя рукопись начиналась с розовой полоски, которая означала долгожданную беременность, и продолжалась рассказом о том, как я ехал домой в кузове грузовика, а между ног у меня стоял маленький гробик с телом нашего сына. Я рассказывал Мэгги о последовавших за этим томительных днях и переполненных отчаянием ночах. Когда я прочел ей, как забрел в кукурузное поле и, побежденный безнадежностью и страхом, едва не содрал себе всю кожу с руки, Мэгги соскользнула с качелей и, встав на колени, коснулась пальцами шрама на моей левой руке.

– Почему, Дилан?

– Потому что я никак не мог смыть с рук кровь. Твою кровь.

Она похлопала ладонью по странице, и я продолжал читать. Вместе со мной Мэгги побывала в церкви пастора Джона, вместе со мной подошла к причастию и приняла крещение. Я рассказывал ей о больничной койке, на которой она провела столько времени, о своей тоске, о своих слезах, о морщинке, которая появлялась у нее на лбу, когда я с ней разговаривал, о мрачных прогнозах врачей и о том разе, когда она впервые ответила на мое пожатие. Постепенно Мэгги начинала понимать, что каждый раз, когда я приходил в ее больничную палату, это убивало меня. И что сколько бы раз я ни умирал, я продолжал приходить снова и снова.