Читать книгу "Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини"

Папа открывает багажник, укладывает наши вещи. Диего осторожно снимает рюкзак со спины, точно это и не рюкзак вовсе, а частица его самого или тело сына.

Сел, развалясь, на заднее сиденье. Папа смотрит на дорогу. На лице застыла дежурная улыбка. Вопросов не задает, ждет, пока я сама не начну рассказывать.

Сегодня папа гонит, не боясь ничего. Как будто сидит за рулем «скорой помощи». Везет двух раненых.

Смотрю на дорожные знаки, на широкую гладкую заасфальтированную дорогу, ведущую в Рим. На похожие друг на друга автомобили, выхлопные трубы которых исправно работают, па упорядоченное уличное движение. Эта нормальная жизнь кажется мне чудом, спецэффектом. Перед глазами всплывают горящие автомобили, их искореженные каркасы. Поворачиваюсь к Диего:

— Как глаза?

Он закрыл их, два набухших красных пузыря, испещренных крохотными венами… они похожи на брюшки только что родившихся птиц. Папа оживляется, он сам позвонит в офтальмологическую клинику, у него друг — главврач.

— Глаза для фотографа очень важная вещь, они и цель, и прицел.

Улыбнувшись, Диего кладет ему руку на плечо.

Мимо мелькают здания: изящные, эпохи короля Умберто; муссолиниевские, с балконами геометрической формы, похожими на верхние палубы корабля; сооружения шестидесятых; барочные дворцы в центре, пропитанные розовым цветом римских закатов.

Белый паук Ватикана, и вокруг — тени соборов, золото выставочных залов, зловоние текстильных складов, диалект бедняцких кварталов и безупречная речь политической верхушки, стада туристов и какой-нибудь обнищавший князь, сидящий у киоска прохладительных напитков вместе с голубями, воркующими рядом с желтым мускулом Тибра.

Я так давно хочу отсюда уехать, но проходит год за годом, а я все еще здесь. И сейчас благодарю Господа за этот грязный мир моего родного Запада.

Люди заняты своими делами, выходят из магазинов, офисов, переходят через дорогу, идут перекусить, бегут в спортзал.

Я хочу всего. Обнять каждую улицу, ходить без оглядки, медленно, с прямой спиной. Войны больше нет.

Вот мы и дома. Запах закрытой квартиры, последней мысли, оставленной нами в этих стенах. На столе так и лежит пакет с белыми листками: ультразвуковое исследование и медицинское заключение, которые я изучала вечером на полу, перед отъездом. Прохожу дальше по комнатам. На кухне тикают настенные часы. Темнеет пасть выключенного холодильника с пустыми ячейками для яиц. Стоит запах ковролина. Фотографии Диего на стене, ноги в ожидании поезда подземки.

Открываю ставни, толкая их от себя, снаружи — грязные разводы. Солнечный луч ползет по фотографиям. Диего прошелся немного по квартире и сел на диван, провалившись в белизну. Говорит, что эти ноги — полный идиотизм, надо их снять со стены.

Не отвечаю. Уверена, все прежние работы будут теперь ему в тягость. Диего рассматривает фотографии, и ему кажется, что их сделал кто-то другой.

Распахиваю все окна. Впускаю свет. Мерю широкими шагами собственные метры паркета. Мы в безопасности, в утробе нашей квартиры. Папа уехал к себе, не захотел подниматься. Помог донести вещи до лифта и ушел.

— Поспите, — сказал, — закройте ставни и поспите, наберитесь сил.

К счастью, есть чем заняться. Протираю губкой стол на кухне, стелю свежее постельное белье. Диего помогает, взялся вымыть пол. Выжимает тряпку так, будто собственноручно сворачивает кому-то шею, швыряет ее на пол. Случайно подвернулась возможность разрядить эмоции, это полезно. Можем наплевать на все, пойти гулять, вызвать домработницу. Но нам нравится. Хорошо, что есть возможность немного размяться, подвигаться перед распахнутыми окнами. Нет ничего лучше, чем отмывать собственный дом… откликаться энергичными толчками тела на тщету усилий, на стиснутые мысли. В один огромный пакет для мусора Диего выбрасывает горы пробников, неудавшихся фотографий, я — все результаты анализов, ультразвуковые исследования. Тема закрыта. Мы обнимаемся посреди гостиной, вспотевшие, в римской пыли. Одновременно поворачиваемся к окну, точно увидели снимок. Или снайпера. Кто знает, а вдруг нотариус из дома напротив вставил винтовку с оптическим прицелом в вентиляционное отверстие кондиционера?

Немного погодя выходим на рынок, теряемся среди прилавков, изобилующих сезонными овощами, помидорами, черешней в ящиках, редиской в тазах с водой. Хватаясь за жизнь, накупаем всего. Диего надел сандалии, которые откопал в кладовке, эти сандалии апостола сидят на нем как влитые. Кто-то здоровается с нами, другие интересуются, где мы были.

— За границей, — отвечаем. — За границей.

Закладываем в холодильник продукты, делаем салат из листьев всех цветов. До отвала наедаемся витаминов. Отрезаем свежего хлеба, даже открываем красивую бутылку белого вина. Я положила ноги на стол. Диего гладит их с закрытыми глазами и косяком во рту.

Мы не разговариваем. И так все ясно. Нет нужды говорить. Пусть достанется телу это приятное время, мы уезжали в чужие края и вернулись.

Наступает вечер. Я смотрю на Диего, сидящего у окна, которое отделяет нас от мира, от уличных голосов, от людей, возвращающихся из ресторанов. Он проводит рукой по целому стеклу в деревянной раме, что кажется чудом. Мы помним полиэтилен на окнах, напоминающий повязку на глазах раненого. Спрашиваю себя, сможем ли мы когда-нибудь увидеть, что происходит за этим окном?

Мы вернулись к прежнему образу жизни. Ощущение, будто взваливаешь на себя любовника, которого разлюбил, но к которому испытываешь тягостную привязанность, обременительное чувство долга. Принять душ с утра — и на выход, навстречу дням, которые нам как будто больше не принадлежали. Диего, придумывая себе разные дела, уезжал, как и раньше, на своем мотоцикле, в белой рубашке, похожий на себя прежнего. Попрощавшись, я оставалась у двери, прислонившись спиной к стене, тяжело дыша. Тишина дома пугала меня; не отдавая себе отчета, я ходила так же, как в Сараеве, — поближе к несущим стенам, точно страшась внезапного обвала.

Прихожу в офис. Директор недоволен моим долгим отсутствием:

— Все-таки ты главный редактор, Джемма.

Развожу руками:

— Жаль, что подвела…

Смотрю на серые компьютеры, на лица коллег… Виола приносит мне капучино из бара, круассан. Никак не может оставить меня в покое, пристроила задницу на мой стол и говорит, говорит, говорит. Думаю про себя: «В Сараеве она бы не выжила, с ее бесхитростностью, ленью и низкой самооценкой… нет, ее доброта не дала бы ей шанса, не перевела на другую сторону улицы. Снайпер впился бы в ее шаги и не упустил случая поразвлечься. Классическая жертва». В конце концов, и я всего лишь использовала ее, отделывалась шуточками, никогда особо не откровенничая. Смотрю на коллег в редакции, уже не первой молодости: так же как я, на скорую руку закончили университет и лавируют по жизни. Маленькие акулы, стареющие в лягушачьем болоте. А что, если выстрелить в них, продырявить им лоб и посмотреть, как они обмякнут в своих ничтожных начальственных креслах? От скольких моих коллег я избавилась бы сегодня, послав их ко всем чертям… с их мелочными обидами, жалобными голосами.