Читать книгу "Зимнее серебро - Наоми Новик"

В спальню, отважно преодолев робость, прокралась Магрета со своими гребнем и щеткой, чтобы заняться моими волосами. Ее руки на моих плечах задавали безмолвный вопрос, на который у меня не было ответа. Однажды она поведала мне, совсем коротко, скупыми фразами, как это бывает между мужчиной и женщиной. До чего несусветная глупость, решила я тогда по малолетству и без колебаний дала слово, что не разрешу ни одному мужчине это делать, пока мы не поженимся. «Да тебе и не пристало оставаться наедине с мужчиной, душенька», — запоздало прибавила Магрета, поглаживая мои волосы. Она повторяла чей-то наказ, который сама слышала давным-давно; наказ, к которому она прислушалась и которому подчинилась.

Миновало еще несколько лет, я подросла и стала понимать, что означает замужество для дочери герцога и почему мне не дадут оставаться наедине с мужчиной. Потому что если долго пробыть с мужчиной один на один, можно на что-то решиться. А мне не положено ни на что решаться до той самой поры, когда мне уже не придется ничего решать. Магрета снова и снова рассказывала мне, что меня ждет, всячески успокаивая. С этим просто надо смириться, говорила она, да не такое уж это и мучение: всего-то несколько минут, и не очень больно, да и то только в первый раз. Но я уже выросла и Магретиным словам не особенно верила. Она меня обманывала, сама не ведая, в чем кроется обман. Наверняка больно будет каждый раз, и боль будет нестерпимая, и длиться это будет целую вечность. В общем, меня ждет целый набор всяческих пакостей. И я даже выпытывала у нее: мол, а ты-то откуда знаешь? А она розовела, конфузилась и бормотала: «Так ведь о таком все знают, Иринушка, все знают». То есть сама она не знала ничегошеньки.

Но кое о чем еще она не рассказала мне — о том самом, из-за чего заставила меня дать слово. И если сама она изнывала от подобных желаний — как она их унимала? Как избывала голод, чем глушила гибельные семена? Ее пальцы медленно скользили по моим волосам, а я сидела, сложив руки на коленях, и на моем серебряном кольце мелькали янтарные отсветы пламени — как и на коже моего супруга, по которой струилась вода.

Мирнатиус вышел из ванны и стоял перед большим камином, а девицы-служанки суетились вокруг него, вытирали насухо мягкой тканью. Чересчур усердно — чего я столь же усердно старалась не замечать. Они обе были прехорошенькие, их выбрали, чтобы они услаждали царский взор. Но царь только нетерпеливо новел плечами, словно конь, отгоняющий мух, и коротко бросил:

— Одеваться.

Тут же возле царя возникли камердинеры, которые шуганули девиц, а те поспешно отпрянули прочь. Камердинеры аккуратно, слой за слоем, разложили перед Мирнатиусом его шелка и бархат — мой отец так же тщательно раскладывал доспехи, — а он то и дело отпускал колкие замечания насчет вон той складки или вон той затяжки.

Я уже стояла одетая. Мирнатиус отпустил слуг. Они поклонились ему и обернулись ко мне: Магрета как раз водрузила корону на мои заново уложенные косы. Слуги мгновение взирали на меня молча, а потом склонились еще ниже, чем перед царем. Девицы присели в глубоком реверансе и потихоньку выскользнули из спальни: в одной руке у каждой — рука подружки, в другой — корзинка с тряпицами для вытирания и мылом. На бегу они завистливо перешептывались. Мирнатиус проводил их взглядом, еле сдерживая раздражение, и выдернул из рисовального ящика, стоящего у стены, свой альбом. Даже не присев, он небрежно несколькими резкими штрихами набросал мое лицо и вцепился в одного из камердинеров: тот не успел уйти, поскольку опорожнял купальню и носился туда-сюда с ведрами.

— Вот, погляди! Красиво? — рявкнул Мирнатиус, сунув слуге рисунок.

Тот, разумеется, не на шутку струхнул. Он уставился на картинку, гадая, какой ответ будет угоден царю. Посмотрев, он спросил:

— Это царица? — Он перевел взгляд на меня, потом на рисунок, а потом беспомощно воззрился на Мирнатиуса.

— Так как? — рыкнул тот. — Красиво или нет?

— Красиво, — полувопросительно пролепетал он, совсем отчаявшись.

Мирнатиус скрипнул зубами:

— Почему? Что тут красивого? Посмотри и не мычи, а скажи толком. Скажи, что думаешь, а не что я, по-твоему, хочу услышать!

Насмерть перепуганный слуга проглотил комок в горле и пробормотал все так же полувопросительно:

— Лицо красивое…

— Красивое? — повторил Мирнатиус.

— Красивое… да-да, очень красивое, — протараторил камердинер, когда Мирнатиус угрожающе придвинулся к нему. — Но какой из меня судья, государь! Не велите казнить! — Он замер в глубоком поклоне.

— Оставь его, — наконец вмешалась я, сжалившись над беднягой. — Спроси лучше воеводу.

Мирнатиус сердито свел брови, однако махнул слуге, чтобы тот уходил. И на пороге сунул рисунок в руки воеводе, пока вся наша свита рассаживалась по большим саням и санкам поменьше. Воевода с женой взяли рисунок, и она, коснувшись бумаги кончиками пальцев, тихо проговорила:

— До чего красиво, государь.

— Но почему?! — Мирнатиус резко обернулся к ней. — Что здесь красивого? Какие черты особенно хороши?

Она подняла на царя удивленный взгляд, потом снова посмотрела на мой портрет:

— Что ж… В особенности, пожалуй, никакие, государь. Но я гляжу на него — и мне чудится, будто я гляжу на царицу. — Она внезапно улыбнулась. — Возможно, я вижу лишь то, что видите вы, государь, — негромко и сердечно прибавила она. Взбешенный Мирнатиус развернулся и ринулся в сани, оставив листок бумаги в руках у хозяйки.

За день он в бессильной ярости нарисовал меня раз десять, если не больше: один портрет за другим, и так и этак, со всех сторон, с каких только он мог меня видеть. Я не возражала. Я невольно вспоминала его беззвучные слезы. Альбом наполнялся рисунками, Мирнатиус тыкал их под нос всем без разбору слугам. Мы въехали в Вышню сразу после полудня, и сани замерли у отцовского порога. Полозья еще скользили по снегу, а Мирнатиус уже выпрыгнул из саней. Он даже не стал здороваться: просто вручил альбом моему отцу и, срываясь на крик, выпалил:

— Ну как?!

Отец внимательно рассматривал рисунки, медленно переворачивая страницы огрубелым большим пальцем. И выражение лица у него было какое-то непривычное. Слуга помог мне выбраться из саней; мне навстречу с распростертыми объятиями уже спешила моя мачеха Галина. Мы расцеловались. Отец долго разглядывал последний набросок, где я смотрю на заснеженные деревья: изгиб саней едва намечен, видна только часть моего лица — ресницы, уголок рта, линия прически. Наконец он произнес:

— Здесь она похожа на свою мать.

Он внезапно сунул альбом в руки Мирнатиусу и обернулся, чтобы поцеловать меня. Его губы были сжаты в плотную линию.

В отцовском доме мне ни разу не доводилось ночевать в самых больших покоях. Я лишь несколько раз осмелилась сунуть туда нос — это у меня было что-то вроде дерзкой игры, — да и то лишь когда в покоях не жили именитые гости и Магрета позволяла мне взглянуть одним глазком. Большие покои мне всегда казались грандиозными, неприступными. Подоконники здесь были из резного камня, и единственный балкон кичливо выдавался вперед, открывая вид на реку и лес. «Здесь жила прежняя герцогиня», — как-то поведала мне Магрета. На стенах висели гобелены: Магрета помогала с их починкой, а мое шитье не сочли достаточно искусным, и меня к ним не допустили. По кровати были раскиданы бархатные подушки: я немножко вышивала на двух из них. А еще у кровати были забавные когтистые лапы вместо ножек — мне они всегда очень нравились. На гербе у прежнего герцога красовался медведь, поэтому тут осталось еще пять-шесть предметов мебели с такими вот резными лапами.