Читать книгу "Сальвадор Дали искусство и эпатаж - Рудольф Баландин"

Дали, как мифический Протей, изменчив и многолик в соответствии с обстоятельствами. Он признавался: «Я высокомерен и многообразно порочен… Все у меня переменчиво и все неизменно».

Иначе говоря, он неизменно переменчив.

Если в литературной работе его помощницей была Гала, то, приступая к крупным полотнам, он заключил договор о сотрудничестве с театральным художником Исидором Беа. При его участии Сальвадор Дали создал несколько грандиозных по размеру и содержанию картин преимущественно на религиозные темы. Особняком стоят крупные работы иного плана: «Открытие Америки…», «Битва при Тетуане» (1962), «Ловля тунца» (1966), «Галлюциногенный тореро» (1970).

После своего шестидесятилетия Сальвадор поднимается на созданный его талантом и усилиями Галы пьедестал, обретя славу и богатство. Чета Дали приобретает замок Пуболь, создает Театр-музей в Фигерасе. Сальвадор становится почетным членом Французской академии изящных искусств, награждается высшими орденами Испании и Каталонии, он получает титул маркиза Дали-и-Пуболь.

Вот он, счастливый финал трагикомедии жизни! Не кривя душой, он признавался: «Награды и почести радуют мое сердце. И если меня когда-нибудь захотят наградить орденом Ленина или медалью Мао Цзэдуна, я немедленно соглашусь и буду совершенно счастлив».

Да, внешне, формально все великолепно. Однако уже тогда Гала, утомленная бурной жизнью, достигнув преклонного возраста и не потеряв еще любовного пыла, отдалила его от себя. Он разом лишился главной опоры в жизни, которой она была для него.

«Последние годы, омраченные смертью Галы и собственной болезнью, – пишет Жан-Луи Гайеман, – Дали почти не работает. Он совершенно утрачивает волю и позволяет своему окружению, алчному и бесчестному, манипулировать собой; в частности, ставит авторскую подпись на репродукциях. Все это подорвало уважение к его творчеству на многие десятилетия…

Бессовестные и корыстные посредники, наживающиеся на стареющем Дали, бесконечные нахлебники, паразитирующие на его творчестве, превращали художника, по выражению Эдварда Джеймса, в профессионального трюкача. А близкие художника, строящие из себя историков, забывали о его творчестве, озаренном бесспорным талантом художника-виртуоза».

О многих десятилетиях, пожалуй, слишком сильно сказано. Однако всё остальное верно. На последних фотографиях Сальвадор Дали выглядит опустошенным стариком, не теряющим элегантности. Его последняя картина «Ласточкин хвост» напоминает чертеж.

Бурная жизнь завершилась. Фонтанирующее воображение иссякло. Осталось ожидание смерти. Теперь он ее не боялся. Ожидал встречи с ней спокойно, как переход ко сну и отдыху после утомительной суеты и тяжелой работы.

Умер он утром 23 января 1989 года.

Оставил он грядущим поколениям тысячи своих картин и рисунков, десятки статей и книг, а также историю жизни Сальвадора Дали, в которой он постарался слить воедино реальность и фантазию, бесстыдные откровения, безудержное самовосхваление и печальную насмешку над самим собой.

Личина, ставшая лицом

Испанский искусствовед Тарренте писал: «Сальвадор Дали – загадочный художник? Не думаю, что разгадать эту загадку трудно. Должно быть, под влиянием Галы Сальвадор Дали создал, следуя законам гротеска, свой образ – до крайности экстравагантный, – образ художника, которому все нипочем. Но эта наигранная поза – лишь способ совладать со своей природной застенчивостью. Все это безудержное кривляние ради одного: фотографий на первой полосе и на всех обложках…

Помню, однажды мы беседовали у него в мастерской – тихо, мирно и даже не об искусстве, а так – о том о сем. Вдруг в дверь позвонили, в прихожей раздались голоса. Дали вскочил – и я увидел актера перед выходом на сцену.

– Прости, – сказал он, – я должен надеть маску Дали».

К тому времени, пожалуй, это уже была не маска, а его второе лицо. Оно предназначалось для прессы и публики, но стало для него естественным. Относительно «природной застенчивости» можно говорить лишь с немалой долей иронии. Ею он не страдал во время своих публичных выступлений даже в молодые годы, а позже активно афишировал себя и свое творчество.

У него бывали весьма занятные высказывания: «Я так и не смог привыкнуть к унылой нормальности людей, которые населяют мир… Скажите на милость, почему человек должен держать себя в точности так, как прочие люди, как масса, как толпа? Почему в человеке так мало индивидуального?

Ну почему, например, человеку не развлечься, пустив под откос парочку поездов? Раз уж тысячекилометровые сети железных дорог опутали и Европу, и Америку. А ведь, заметьте, число тех, кто развлекается подобным образом, ничтожно в сравнении с числом тех, для кого лучшее из развлечений – это путешествие…

Не понимаю, почему до сих пор никого из тех, кто производит унитазы, не посетила счастливая мысль поместить бомбу в сливной бачок, чтоб она взорвалась, когда власть имущий дернет за цепочку!»

Кто же мешал ему проявить свою неповторимую индивидуальность подобным образом или хотя бы вылив кисель на голову какому-нибудь миллиардеру? Однако он предпочитал залезать в скафандр на потеху публики. Ни разу во всех своих чудачествах он не рискнул «подложить бомбу» – пусть даже умозрительную, словесную, живописную – имущим власть и капиталы.

Ясно, что писал он не призывы пускать под откос поезда и закладывать бомбы в унитазы, а показывая свою изобретательность, индивидуальность и оригинальность. Кому-то это покажется шуткой гения, но, на мой взгляд, это просто глупость и пошлость гения.

Не исключено, что у него были какие-то физиологические, а отсюда и психические отклонения. «У меня с детства какой-то стариковский рот, – писал он. – При виде моих зубов дантисты обычно лишаются чувств или издают вопль. Впрочем, не знаю, что именно они при этом испытывают – ужас или просто потрясение. С какой стати мои челюсти устроены столь удивительным образом, никто из дантистов пока не понял. Один из докторов сообщил мне, что оные челюсти являют собой беспримерную картину зубовного безобразия – равных ей нет и быть не может. Ну хоть бы один зуб расположился у меня там, где ему полагается, – так нет же! Мне недостает двух коренных зубов – они просто не выросли, как и два нижних резца после выпадения молочных (выпали они, кстати, первыми). Прочие же зубы повырастали, но не на своих местах».

Как знать, не отражают ли дефекты его челюсти и зубов каких-то физиологических, а в этой связи и психических его особенностей? Не объясняются ли таким образом странности его поведения?

«Особенность моей гениальности, – утверждал он, – состоит в том, что она проистекает от ума». Он вполне рационально оценивал и продумывал свои поступки, подобно артисту, желающему произвести эффект. Делалось это не столько из любви к искусству и публике, сколько с меркантильными целями, ради рекламы.

«Деньги вообще старят… – уверял он. – Деньги – как те плотоядные цветы с одуряющим ароматом: подлетит бабочка, чуть подышит – и рухнет в цветочную пасть. О, мои жалкие, щербатые, милые мои зубы с никуда не годной эмалью – знаки и символы моей старости! Придет день – и вы будете грызть золото, и только золото!»