Читать книгу "Зинзивер - Виктор Слипенчук"

Толя помог мне не из-за пяти тысяч, которые я скостил за ораторию, он помог мне как поэт — поэту. Впрочем, к тому времени я уже многих «новых русских» оставил позади, так сказать, превзошел в бизнесе. Если кто думает, что у меня открылись какие-то сверхспособности, — ошибается. После встречи с нищими на церковной паперти, а в особенности после встречи с соотечественником, облагодетельствовавшим меня десяткой из окошка рубинового «Мерседеса», я действительно поверил в прорицание Двуносого, что деньги сами жаждут быть моими.

Для тех, кто хочет заняться бизнесом, — пусть прежде всего почувствуют уверенность, что как бы дело ни складывалось, а деньги в конце концов будут их.

Я первым в городе наладил торговлю иномарками, да и нашими легковушками тоже (западные немцы продавали их за бесценок). Другое дело, что я не афишировал себя. Поэт-бизнесмен, как и моложавый поэт, — звучит вульгарно. В бумагах и всюду всем заправлял Двуносый. Но сама идея совместного с немцами предприятия была моей. Денежное обеспечение тоже. Я рисковал всем, что имел, но — без сожаления. Я действительно был убежден, что в конце концов все деньги будут моими. Кроме того, благодаря риску я забывал о Розочке. То есть не забывал, но память о ней тускнела. И еще, подспудно я ощущал пропорциональную зависимость: чем больше у меня денег, тем меньше они могут понадобиться для Розочки.

Фантастика, но безработные люди как-то сами сорганизовались вокруг моих денег, и в течение двух месяцев мы круглосуточно перегоняли машины на двухпалубных прицепах от фирмы «Лантаг-Росс».

Фирма лопнула в середине сентября, но я уже передал ее Двуносому, точнее, продал. Мне надоели деньги ради денег. К тому времени у меня было уже более двухсот тысяч долларов наличными, не считая трех автомобилей для продажи. Впрочем, я сам себе надоел, деньги без Розочки не имели смысла, то есть их подспудный смысл, как я уже говорил, все более и более отдалял ее.

Уж не знаю за что, но вскоре Двуносого привлекли. Его фирму выставили на аукцион, и Феофилактович даже подумывал о продаже своего главного детища, летнего пивного бара, накрытого маскировочной сеткой и обнесенного красной кирпичной стеной, напоминающей кремлевскую. Стена привела меня в умиление. Бар без Двуносого и Двуносый без бара — близнецы-сироты.

— Сколько нужно, чтобы отстали, чтобы откупиться от завидущих людей?

— Семьдесят тысяч, — не моргнув глазом, выпалил он и тут же пояснил, что такая сумма ему нужна, чтобы выкупить в парке здание под ресторан. — За бесценок продается, городу наличка требуется…

И еще у него «зуб» на заброшенное здание старого универмага, которое третий год стоит с выбитыми окнами. Но его можно заполучить только через городскую управу. (В нашей области стало модным возвращать старые названия не только улицам, но и управлениям, зданиям и так далее.) Двуносый как рыба в воде купался в наступившем времени и своими кремлевскими стенами привносил в него какую-то свою неизъяснимую красоту.

— Хорошо, я дам тебе на пять тысяч больше, но с условием, что пятьдесят процентов дохода от ресторана будут моими.

Наверное, двадцать второе сентября 1992 года Алексей Феофилактович запомнил на всю жизнь — в этот день я дал ему (из рук в руки) семьдесят пять тысяч долларов. Дал без всяких расписок, без ничего. Впрочем, и я этот день запомнил. И вовсе не потому, что мне исполнилось двадцать четыре года. В этот день наконец-то пришла весточка от Розочки. Она поздравляла с днем рождения и сообщала крымский адрес, а в конце приписала — навеки твоя. (Это было что-то новое: пугающее и прекрасное.)

Да, двадцать второго сентября я был самым счастливым человеком. Отбил Розочке телеграмму со своим (именно своим, а не общежитским) адресом и извинился, что никаким образом не могу послать ей денег (Украина, став незалежной, не принимала денежные переводы). Предлагал всякие варианты встречи, но в конце концов она сама пусть решает…

И она решила. В двадцатых числах ноября (я как раз получил вторую повестку из военкомата) пришел вызов, всего два слова: приезжай, ждем.

После той, первой телеграммы меня несколько удивила сухость, но главное — меня ждали. Чтобы не усложнять дела, я купил за три тысячи долларов «белый» военный билет, в котором признавался инвалидом первой группы и освобождался от военной службы на все случаи жизни. Майор, военком, сказал мне, что где-то там в бумагах напишет мне косоглазие и отсутствие обеих конечностей.

Когда я ужаснулся: мол, зачем уж так?! — он резонно заметил:

— Повесткой безногого не вызовешь, а нарочному всегда можно сказать, что данный гражданин призывник на каких-нибудь водах, лечится.

Глава 39

Я прилетел в Симферополь в десятом часу. Самолет был практически пустым — жуткое зрелище, в огромном лайнере человек двадцать, не больше. У меня была сумка (через плечо), набитая всевозможными подарками, и отдельно — три бутылки армянского коньяка. Таможенник (это было не только необычно, но и дико) перевернул содержимое кверху дном, потом пробормотал, что из спиртного положено провозить только две бутылки. Он говорил на украинском, но так мямлил, что я его едва понимал. Мне показалось, что он нарочно мямлил. «Не понимаю — естественно, другая страна, зарубеж». Бутылку он забрал, а меня передал двум лоботрясам, которые учинили мне обыск по полной схеме, с пересчетом денег в портмоне. Благо Двуносый подсказал, чтобы доллары спрятал в кальсонах — под мышками бы нашли.

Выходил на улицу через коридор шоферов, наперебой предлагающих услуги во все города и веси Крыма.

На улице было солнечно, тихо — настоящее бабье лето. Даже не верилось, что на дворе декабрь. Водитель «Жигулей», взявшийся довезти меня до Черноморска, сказал, что почти весь ноябрь лежал снег. Да и все эти дни погода не баловала — ветер прямо-таки шквальный, и вот только сегодня…

Два часа от Симферополя до Черноморска пролетели незаметно. Я в основном думал о встрече с Розочкой. Но все же запомнилась дорога от Прибрежного до Евпатории — широкая и прямая, как взлетная полоса. А рядом, слева — изумрудное море, лениво вздыхающее, сонное и такое большое, что не хватало взгляда.

За Евпаторией ландшафт изменился — бурые холмы, серые отары овец, сочно-зеленые озими и лесополосы, полные сорочьих гнезд. Вот, пожалуй, все, что запомнилось.

Не знаю, может, море и погода на меня подействовали, а может, виною было мое состояние души, но, когда я увидел вросший в землю дом с отвалившейся штукатуркой, из-под которой виднелся желтый обломанный ракушечник, когда я увидел просевшую крышу, покрытую какой-то зеленоватой, поросшей мхом черепицей, я подумал, что попал не по адресу. Ветхость и запустение обескуражили. Я не мог представить, чтобы Розочка жила в столь неприглядном жилище. Однако улица и номер дома, выведенные на покосившемся фронтоне, не оставляли сомнений.

Я не поверил амбарному замку (сказался московский опыт), толкнул дверь. Она открылась, словно упала в яму, оставив на косяке петлю и замок. Окликая хозяев, спрыгнул в сени — ни звука. Нащупал входную дверь и вошел в хату (все-таки хату, изба и дом иные).