Читать книгу "Енисей, отпусти! - Михаил Тарковский"

Ветка была пепельно-серая – так же серебреет осиновый лемех на куполах, и Сережа отметил это с какой-то тихой радостью, торжеством. Ветка… легкая, изящная, как утица… И как утиный острый хвост, корма и носок. И чуть неправильная, как все живое, с веденой вмятиной на боку.

На ветке Сережа не ездил лет семь, но помнил и ее удивительную верткость из-за круглого днища, и то, как эта верткость проходит, обращаясь в стремительность с одного гребка весла. И помнил правила: не стрелять поперек хода и очень внимательно вылезать на лед – замком взяв и порку (так называют поперечную распорку), и древко весла, и оперев лопасть о твердое.

Сначала он попробовал проехать без ружья и снаряжения. Снял ремень, и, когда сел, ветка заходила частым и угрожающим ходуном, но он успокоил, уговорил ее, и она затихла. Она не бежала нигде, только в маленькой трещинке в носу народилась алмазная бусина. Потом Сережа пошевелился, и она снова заходила, затрепетала под ним, но, едва он гребанул летучим и легким веслом, ветка, разрезая тонким носом воду, пошла устойчиво и плавно, словно движение было опорой. И к Сереже прилило какое-то кишошное наслаждение, чувство мышечного слияния с текучей стихией, и сладостные жилы потянулись из-под ложечки к темной воде.

Описав круг, он вернулся к берегу. Ноги подрагивали. И от волнения, и от напряжения – посадка задницей на пятках требовала привычки. У берега серебрился кружевной ледок. Сережа решил попробовать, как этот лед себя поведет, если придется подъехать в другом месте. Осторожно подойдя боком, попробовал лед веслом – тот легко ломался. Тогда он подошел носом, и лед расступался с хрустом. Сережа расчистил целый причал, и аккуратно пришвартовался, положил весло поперек ветки на порку, так что лопасть оперлась о берег. Потом, зажав кистями и весло, и порку, твердо ощутил берег через весло, почувствовал, как, качнувшись, подладилась и замерла ветка, скрепившись с грунтом. Когда зашевелился и приготовился вставать, ветка затрепыхалась, наклонилась. Потребовала свободы расселина щель меж поркой и веслом в правой бережно́й руке – он усилил хватку и расселина сошлась. Лодка дрогнула и замерла. Казалось, земля пошатнулась, и ладно было уравнять с ней лодку, успокоить мерзлый берег с высоким лесом, и казалось, если надо – он и до горизонта свяжет-уберет болтанку своим сухожильным хватом.

Выбрался неуклюже, неверно ощущая правой ногой опору и продолжая давить к берегу вихлястую ветку, норовящую отчалиться, рвущую его в пахах – так раздирает кедрину трещина в каменном крутике́. И видя веточье дно в черпачинках от тесла, в котором чуть темнела водица, серебряной шариковой строчкой натекшая из щелки в носу. «Замокнет, – спокойно и уверенно подумал Сережа, – надо банку взять».

Потом не спеша подпоясался ремнем, на котором висел нож, кожаные торока и в который была вставлена железная скобка для топора, и помешкал: топор в ветку положить, или оставить в ремне? Если оставить – топор упрется концом топорища в ветку и будет неудобно топыриться. Сережа положил его на днище с гулким стуком, и резонатор ветки раскатил этот звук над водой. Положил сеть с круглыми берестяными поплавками, двуслойными, желтыми и прошитыми по краю толстой ниткой. Не обязательно ее поставит, но пусть дополняет пейзаж. И все-таки он волновался. И рука чуть дрогнула, когда кидал в ветку грузик – ржавую обойму от подшипника.

Подпоясался поверх ремня еще и патронташем, повесил на шею фотоаппарат, положил ружье в ветку. И снова началось усаживание. И снова ветка была связана через весло с берегом протезно твердо и берег подрагивал. Едва весло отпустилось от берега, неловко цепанув лед и чуть сбив плавность, едва настал первый гребок, как открылась полетная, крылатая и упругая тяга… И он полетел.

Однолопастное весло Сережа то перекладывал из руки в руку, то с одного борта подгребал гнутым плавниковым гребком под себя, выравнивая узкий, сходящий в острие, задок. Ветка скользила волшебно и даже небольшое движение тела давало подвижку, посыл вперед или в сторону. Когда погружал и вел весло, лодка будто привставала на нем. Боковые покачивания стали привычными, и только иногда при наклоне простреливало особой близостью воды. И хотелось быстрей и быстрей. Все оказалось как-то мышечней, пружинистей, силовей, чем он представлял, и опережало сознанье… И окутало, обняло всего без остатка, что уже и не мыслилось, а только дышалось небесно и полно.

Вид озера с длинным поворотом и особенно красивым пихтачом. Две белые забереги. Серый скрадок во льду. И серое, оказавшееся упавшей с плота седушкой: две чурки, соединенные доской… Ветра почти не было. Похоже, в этом месте еще и не брало из-за изгиба озера, но Сережа точно не знал. А ветер как раз нужен, чтобы пошел снег. Все было прекрасно и хотелось плыть и плыть в этот лад, и не хватало только снега, медленно падающего с неба. Это были счастливые раздумья. Ветер, конечно, необходим, но несильный, чтоб ветку не захлестнуло. Когда ветер или другая природная сила понесут счастье – как объяснишь ей, что хватит, мол, не переборщи?

Будто услышав мысли, качнулись пихты, ветерок прошарил поверху, не смутив озерной глади. Сережа перестал грести и смотрел, как скользит нос и расходятся треугольником нитяные тонкие волны. Нос выглядел, как длинная луковка храма, и Сережа ее сфотографировал… Громко, чутко и прекрасно капала вода с весла, когда ветка скользила по инерции, будто в невесомости, и, пепельно-серая, она казалась удивительно родственной всему таежному, живому. Капли капали с весла цепочкой и не сразу растворялись в воде, и казалось, какую-то долю секунды держались на воде серебряными шариками. Он поднял весло, и вода с лопасти затекла в рукав. Он проследил движение струйки, сдержав дрожь и допустив к телу, и когда вода нагрелась, почувствовал, как породнился с озером через этот медленно погасший холод.

Закрыл глаза и, почти забывшись, впитывал огромность, одушевленность и холодящее дыханье простора, красно отгороженного закрытыми веками. А когда открыл глаза, снова качнулись пихты и с одной из них медленно сорвался и изогнулся дымный снежный шлейф, и через минуту, как милость, пошел с неба редкий и очень крупный снег. Сережа проехал дальше, к повороту озера. Ветер из-под тучки сначала пятнами покрыл воду. В повороте, где брал северо-запад, темной границей уже лежала шершавая рябь. Он еще поработал к этой ряби, но стало пробирать, и Сережа развернулся и погреб обратно, подумав, что ветерок должен пошевелить последних уток. Пора стояла поздняя, основная утка прошла и тянулась лишь самая северная, морская. В Сереже уже переработалось ощущение тиши, и хотелось действия, промысла. И в этой безостановочности, неутолимости была та же справедливость, что и в полнейшем покое.

Север какое-то время налегал в спину, а за поворотом опять запал, и стало казаться, что тихо на всей земле. Сережа решил проехать в другой конец озера, но вдруг налетели утки: три штуки – иссиня-черные, плотные, остро-стремительные, видимо, турпаны, и, описав дугу, резко спикировали. И Сережа успел обостренным в такие секунды многооким зрением заметить над пихтами орлана, будто на одном месте махавшего огромными крыльями. Ветерок усиливался, забирая по всему озеру. Утки, чувствуя орлана, не взлетали и плавали, ныряя, качаясь корабликами на суетливой ряби. Сережа, помня правило, встал носом к цели, состворил турпанов и выстрелил. Он видел, что зацепил осыпью одну утку, но она взлетела вместе со всеми, и он ударил по летящей. Турпан, сложив крылья, камнем упал на лед на стороне, противоположной избушке.