Читать книгу "На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова"

Не слишком «идейные» и не слишком «забористые», эти куплеты в профессиональном исполнении Федора Васильевича от души веселили зал. И я говорю не только об урках, но и о об основной массе «Швейпрома» — швеях, по 12 часов сидящих за мотором. И они — представьте — мало-помалу тоже потянулись в клуб. После нескончаемого рабочего дня!

Не так скоро, но настало время, когда клуб наш, вмещавший человек 200, буквально трещал от напора публики. И хотя были введены «билеты», которые раздавались бригадам в виде поощрения, помогало это мало. В клуб набивалось столько народа, сколько могли выдержать стены.

Куплеты повторялись на бис два — три, а то и четыре раза, до полного изнеможения Федора Васильевича. Его приятный баритон, достаточно сильный для концертных выступлений, а главное, глубокая искренность и выразительность, которой дышала каждая нота, трогали зал.

Постепенно репертуар концертов стал расширяться. Привалов, профессиональный оперный певец, великолепно исполнял «Дубинушку». Стал складываться хор, с успехом исполнявший народные песни, очень тепло встречаемые залом.

А затем дело дошло и до романсов — старых, русских, впервые услышанных основной массой нашей публики. Зазвучали и арии из опер — да с каким еще успехом! Федор Васильевич предварял их коротенькими пояснениями.

«Ты взойди, моя заря» из «Сусанина» повторялась на бис три раза. Такой же успех имел «Алеко». И — как ни странно — ария Ленского «Куда, куда вы удалились…» вызывала слезы у зрителей… (А мы долго не решались включить ее в репертуар — поймут ли?.. Видимо, поняли!) Воспринимались и «Тореадор», и «Песенка Герцога» из «Риголетто». Как-то по-своему, вероятно, но воспринимались.

Искусство… Великое таинство, которое не могут объяснить никакие искусствоведы, несмотря на массу замысловатых терминов, выражающих всевозможные нюансы, которые «обычный» слушатель не понимает и не воспринимает.

Я уже упоминала о певце Привалове. Он выступал в концертах с ариями из опер и оперетт. Встречали его всегда хорошо, аплодировали, и часто ему приходилось петь на бис. Но вот однажды, когда Федор Васильевич был нездоров и петь не мог, решили выпустить с «куплетами» Привалова. Едва он спел два — три куплета, в зале поднялось что-то невообразимое:

— Краснощекова!

— Давай Краснощекова!!

— Федора Васильевича!!!

И даже после объяснения, что Ф. В. болен и петь не может, не пожелали слушать Привалова, так и не дали ему допеть куплеты.

Популярность Федора Васильевича была огромной у всего населения лагеря, в том числе и у урок. Вне всякого сомнения, это был самый популярный и любимый человек в лагере. Где бы он ни появлялся, отовсюду неслось: «Здорово, Федор Васильевич!..», «Привет, Федор Васильевич!..»

Когда я подружилась с Ф. В. и мы стали иногда прогуливаться по пресловутой «горке любви» — ни разу, ни одного насмешливого слова не было брошено нам вслед, а уж до чего охочи урки до язвительного, иронического словца, притом самого крепкого, оригинального и «виртуозного», и особенно изощряются женщины — по всякому пустяковому поводу!

Федора Васильевича они не только любили, но глубоко преклонялись перед ним; для них он был маг и волшебник, человек «не как все». Это преклонение распространилось и на меня, как только они своим зорким взглядом «зафиксировали» нас на «горке любви» и тут же наделили меня титулом его «марухи»!

Много позже, когда мне после стычки с начлагом пришлось сидеть в швейпромовском изоляторе с самыми отпетыми уркаганками, мои сокамерницы относились ко мне с исключительной доброжелательностью, если не сказать с заботой! Делились со мной приношениями своих «хахалей» и даже старались «не выражаться» в разговоре со мной, хотя это было выше их сил, слишком привыкли они пересыпать речь многоэтажным и изощренным матом.

Иной раз нецензурные словечки и фразы из швейпромовского лексикона бывали настолько метки и выразительны, что мне не раз хотелось составить кратенький словарик уркаганской красочной риторики. К сожалению, не составила. Правда, теперь таких словарей уже немало, а обильное оснащение ею настоящей литературы, на мой взгляд, не только не украшает ее, но делает циничной и опошляет, за редким исключением, когда такая риторика уместна и необходима для понимания эмоциональности момента.

Федор Васильевич был еще и прекрасным декламатором.

…Затаив дыхание слушает зал «Четырнадцатую дивизию» Д. Бедного (как она в рай шла), а услышав раз, в каждом концерте, как ураган:

— Федор Васильевич — «Дивизию»!..

— «Дивизию» давай!

И это неудивительно — трагизм ситуации и «блатной дух» были так близки значительной части нашей «аудитории»…

Но и стихи Беранже в переводе Курочкина тоже хватали за душу и вызывали восторг у нашей публики:

…Ведь я червяк в сравненьи с ним, В сравненьи с ним… С Его Сиятельством самим!..

И слушатели видели перед собой крохотного, в самый пол вдавленного, униженного до предела человека!.. И у них, очевидно, возникали какие-то солидарные с ним чувства — ведь и они были тоже униженные и придавленные люди!..

Ах, недаром Федора Васильевича держали в «магах и волшебниках»!

Но еще большее удовольствие или, вернее сказать, огромную радость нашему несчастному швейпромовскому народу принесли спектакли. И зрителям, и актерам.

Первой пьесой, которую мы поставили, были те же «Без вины виноватые» с чудесным человечным и сильным духом Шмагой — Федором Васильевичем. Поставили сцены из «Леса» — весь спектакль ставить не пришлось, поскольку не нашлось никого на роль Гурмыжской. Но сцена Несчастливцева с Аркашкой (Несчастливцев — Андрей Кремлев); сцена с Карпом и Улитой — были великолепны. Да и знаменитый монолог Несчастливцева, обращенный к Аксюше: «…Королевой ты будешь, королевой и со сцены сойдешь…», Кремлев читал с пафосом и чувством. Великолепно читал он и монолог Гамлета: «…Как сорок тысяч братьев любить не могут!..» — голос его гремел на весь зал, заполненный урками и малограмотными женщинами, за исключением наших «58-х», которых было не так-то уж много, хотя теперь приходили все, — и зал взрывался шквалом аплодисментов.

Одним из первых спектаклей (уже со мной) был «Платон Кречет». Кремлев был хорошим Платоном, но сначала мне с ним было трудно — ведь он был профессиональным актером и в нем чувствовалось немного пренебрежительное отношение к любителям вроде меня. А если что-нибудь не удавалось, он раздражался и не давал себе труда сдерживать раздражение. К счастью, рядом всегда был Федор Васильевич, который умел вовремя брошенной шуткой, одной умной фразой потушить вспышку, вернуть «рабочее настроение».

В основном репетиции проходили интересно, увлекательно, никто не жаловался на усталость, всем хотелось играть, и играть как можно лучше. И право же, некоторые «непрофессионалы» очень неплохо справлялись со своими ролями.

Помню чудесную санитарку в «Платоне» — пожилую женщину с фабрики «Одни больные поправлялись, другие умирали, и жизнь шла своим чередом…». «Вот, совсем, как у нас», — добавляла она тихонько.