Читать книгу "Красные бокалы. Булат Окуджава и другие - Бенедикт Сарнов"

Разумеется, Ваш покорный слуга был приглашен на эти сомнительные литигры только в качестве редактора одного из эмигрантских журналов вкупе с Николаем Боковым и Марией Розановой. Это уж, дорогой Вася, слишком!.. Дорогой Вася, мне пятьдесят лет, из них почти тридцать на глазах у всех вас я – в литературе. Зарабатывал литературную репутацию не в мутном болоте эмиграции, а там – на родине, где всегда числился не последним. Книги мои (плохи или хороши, покажет время) переведены почти на двадцать языков и вышли примерно в шестидесяти иностранных изданиях (кстати, и переводиться я начал еще в России, печатаясь там), у меня вышли или находятся в процессе выхода четыре собрания сочинений (русское, шведское, немецкое)… Критики, прессы и научных исследований обо мне и моих книгах, мягко говоря, никак не меньше, чем у вас всех. Так с какой же это стати я должен был сидеть, выслушивать и обсуждать творчество литературных гигантов вроде Соколова или Лимонова? Поэтому я вправе считать приглашение, посланное мне, если не подлой провокацией, то, во всяком случае, оскорбительным вызовом…

Дорогой Вася, поверь мне, что замысел устроителей по меньшей мере подл. Эти люди и стоящие за ними «благотворители» пытаются столкнуть нас лбами и затем пользоваться нашими распрями для своих, далеко не безобидных целей. Но, поверь мне, люди эти (я знаю это по своему горькому опыту) циничны и неблагодарны. Как только отпадет нужда, они бросят вас на произвол судьбы. Если Синявский думает, что на инсинуациях против Солженицына или «Континента» он приобретет себе какой-либо капитал (политический или материальный), то глубоко ошибается: кроме десятка статеек в их печатных органах на этом пути его ничего не ожидает. Как, впрочем, и всех тех, кто соблазнится на их посулы…

Уверен, что мои замечания ни на йоту не изменят твоей сегодняшней позиции, тем не менее я считаю своим долгом быть с тобой до конца откровенным, ибо люблю и высоко ценю тебя и как писателя, и как человека.

Твой В. Максимов

...

Устроители также должны помнить, что реагировать мы будем соответственно их замыслу и исполнению: слава Богу, у нас есть еще трибуны и не только в русской печати.

В.М.

Самое замечательное в этом максимовском письме не столько даже его смысл (тоже весьма ярко представляющий лицо автора), сколько его стилистика. Ведь стиль, как мы знаем, – это человек. И человеческий облик Максимова выразился в его письме с такой яркостью главным образом именно в стиле его послания, я бы даже употребил тут другой, более уместный в этом случае, чисто литературоведческий термин: в его поэтике .

И – что самое интересное – это тот же стиль, та же поэтика, средствами которой выразил свое гражданское негодование тот же Максимов (якобы уже не один, а в соавторстве с Синявским и Егидесом) в их совместном заявлении, появившемся 16 октября на страницах московской «Независимой газеты». И там и тут – та же вульгарная напыщенность и та же агрессия, те же угрозы:

...

Устроители также должны помнить, что реагировать мы будем соответственно их замыслу и исполнению.

Только отставка. Монастырь. Грехи замаливать.

Чтобы наглядно продемонстрировать несовместимость этого максимовского стиля с литературным стилем Андрея Синявского, довольно было бы – для контраста – привести несколько строк из любого сочинения Андрея. Но, поскольку речь пойдет о несовместимости не только литературной, но и поведенческой, человеческой, сущностной, экзистенциальной, придется мне на этой теме слегка задержаться.

В ту нашу парижскую встречу 1988 года

Андрей одарил меня целой стопкой своих книг. Был среди них и его роман «Спокойной ночи», на который я тут уже многократно ссылался, и «Прогулки с Пушкиным», и «В тени Гоголя», и «Голос из хора». И все – с трогательными дарственными надписями, каждую из которых был у меня соблазн тут привести. Но от всех этих соблазнов я удержался и ограничусь тем, что приведу только одну, сделанную им на маленькой его книжечке со странным, несколько даже загадочным названием: «Крошка Цорес»: «Милому Бену – вот исповедь. А. Синявский. 12.12.98».

Вспомнить и привести ее здесь мне понадобилось не для того, чтобы подчеркнуть степень тогдашней нашей взаимной симпатии, а только лишь ради одного этого слова – исповедь .

Тут мне придется коротко пересказать сюжет этой маленькой повести. Но сперва – о ее заглавии.

«Цорес» – слово еврейское. И в переводе на русский оно значит «горе».

Сразу возникает некоторое недоумение: с чего бы это русскому писателю, выбирая имя своему герою, ставшее к тому же заглавием всей книги об этом его герое, обращаться к еврейскому жаргону? (Так непочтительно сами евреи называли иногда этот вывезенный ими из Германии, второй, неглавный свой язык.)

Проще всего можно, как это было принято в Одессе, ответить на этот вопрос – вопросом: а с чего бы это вдруг русскому писателю понадобилось подписывать свои книги еврейским псевдонимом Абрам Терц ?

Такой ответ и в самом деле тут кое-что объясняет. Но – не все.

Главная причина, заставившая Андрея Донатовича Синявского назвать эту свою повесть так, как он ее назвал, состояла в том, что ему важно было, чтобы ее заглавие – по звуку, по самому своему звучанию – ассоциировалось с названием знаменитой повести Э.Т.А. Гофмана «Крошка Цахес».

Эта простая – и самоочевидная – догадка подтверждается посвящением, красующимся на обороте титула этой маленькой, изящно изданной книжки:

...

Эрнста

Теодора

Амадея

Гофмана —

светлой памяти.

Сюжет повести Гофмана, как вы, конечно, помните, заключается в том, что добрая фея пожалела маленького злобного уродца, родившегося у нищей, и без того уже раздавленной своей нищетой и другими жизненными бедами крестьянки, и от всей души захотела ему помочь. Проще всего, конечно, было бы одарить его богатством, но богатство, как фея знала, не было ему суждено, да и все равно не принесло бы ему счастья. А сделать его высоким, красивым, сильным и разумным было не в ее власти: феи, оказывается, тоже не всесильны. «Может быть, – сказала она, – удастся помочь ему иным образом». И наградила жалкого уродца волшебным даром, действие которого состояло в том, что, если мимо него лихо проскачет на гордом коне красавец-всадник, все окружающие будут уверены, что это был не кто иной, как он – Крошка Цахес. И если случится ему оказаться на концерте гениального виртуоза-скрипача, все вокруг устроят овацию не артисту, а оказавшемуся в публике Крошке Цахесу. И он, надувшись спесью, важно будет принимать изъявление их восторгов.

Благодаря этому волшебному дару Крошка Цахес получает все жизненные блага, какие достались бы ему, если бы он был тем, кем казался. К нему пришли и слава, и богатство. Он стал важным сановником, даже министром, и кавалером всех какие только существовали в его стране и в его время орденов. Но, вопреки надеждам феи, даже крошечный лучик света не проник в его темную, злую душонку, и он умер тем же, кем родился на свет, – жалким, завистливым и злобным уродцем.