Читать книгу "Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман"

Все двери в поездных туалетах были сняты, так, чтобы охранники имели возможность надзирать за нами даже в моменты отправления естественных потребностей. Окна же оставались на запоре и днем, а с нас в жару пот лился градом. Зато их открывали по ночам, и тогда у нас, напротив, от холода зуб на зуб не попадал.

Когда мы ехали через Техас, в наш вагон явился дружелюбно настроенный, общительный капитан американской армии и рассказал, что до войны был в Германии и что там ему очень понравилось. Он попросил нас спеть ему рождественскую песенку — «Stille Nacht, Heilige Nacht». Он показался нам человеком приятным, и мы решили не упираться. Однако странно было петь ассоциировавшуюся с зимой песню в такую-то жарищу, поэтому пели мы поначалу нестройно. Впрочем, капитан на фальшь не сетовал.

Мы прибыли в лагерь Флоренс-Кэмп в Аризоне в одну из прохладных ночей середины мая. Едва сойдя с поезда, мы должны были скинуть с себя всю нашу прежнюю одежду, короче говоря, раздеться догола, и сложить ее в кучу. Куча, надо сказать, вышла немногим ниже террикона. Потом ее облили бензином и подожгли. Зрелище это было не из приятных — будто прошлое обрублено раз и навсегда, вот такая зловещая символика заключалась в этом, напоминавшем древний обряд сожжения. И вот я стою в прямом смысле в чем мать родила, отощавший, немытый и растерянный, в чужой стране. Все, что оставалось у меня, это наручные часы. Дело в том, что все фотографии, документы, в первую очередь солдатские книжки, у нас изъяли и вложили в специальные конверты с нашими фамилиями. Мы прошли в огромное барачное помещение, по обеим сторонам входа в который стояли атлетически сложенные ребята в белых халатах. Каждый из них проворно хватал нас по очереди за руку и впрыскивал инъекцию повыше локтя. Я увидел, как один из наших без чувств повалился на пол, но никто даже не улыбнулся. Потом мы выстроились в очередь к парикмахеру, который машинкой остригал всех наголо.

Выйдя из этого барака, мы стали друг для друга неузнаваемыми. Взглянув на себя в зеркало, я сам едва узнал себя. Я представлял собой ужасное зрелище. После нас погнали в душевые комнаты. Оказавшись под струей теплой воды, я пережил полузабытое за годы войны ощущение блаженства. Я словно смывал с себя всю грязь и мерзость прошлого, которое, журча, исчезало в стоке у меня под ногами. Даже мыло служило источником наслаждения, это не был «эрзац», который и не пенится вовсе, преследовавший нас с самого начала войны. Нам выдали по мягкому чистому полотенцу, и, уже обтираясь, я сообразил, что кто-то успел увести у меня мои часики. Я понял, что отныне не имею ровным счетом ничего из личного имущества, но ощущение этого было отнюдь не неприятным, напротив, было сродни свободе.

Выстроившись в очередь, мы получили нательное белье, носки, удобную обувь из мягкой кожи и комплект американской военной формы цвета хаки, причем все было совершенно новым. После месяцев и даже лет грязи ощущение себя, чисто вымытого и одетого в чистое белье и одежду, описать невозможно. Я шагал, приседал, расправлял плечи, нагибался, раскидывал руки в стороны — чувство было такое, что ты заново родился на свет.

Потом мы пересекли темный кусок территории, поднялись по нескольким ступеням лестницы и оказались в ярко освещенной столовой. Вдоль стен рядами стояли длинные чистые столы со скамейками, нас попросили сесть, а за стойкой появился обслуживающий персонал тоже из наших пленных, подававший нам горячий обед. Мне казалось, что никогда в жизни я не ел ничего вкуснее. Кто-то из наших, сидевших напротив, всерьез попросил меня ткнуть его ногой в лодыжку — не сплю ли я, дескать, не верю, что все это происходит со мной наяву. После обеда в большом кувшине принесли кофе, настоящий кофе со сливками и сахаром, и пить его можно было сколько угодно. И все это происходило в три часа утра! Затем нас препроводили в белые деревянные бараки. Полы, стены, окна — все блистало чистотой, стоявшие неплотными рядами койки были аккуратно заправлены, мягкие матрасы застелены чистыми простынями. И это все ради нас? Пленных? Я прильнул к чистой, приятно пахнувшей подушке и закрыл глаза. Никаких громких разговоров, все не очень обменивались мнениями, да и то полушепотом. Неудивительно — столько впечатлений! Каждому было над чем задуматься.

Кто-то выключил свет, и я увидел свет луны, касавшийся края постели. Я хоть и устал, но заснуть не мог — одолевали думы. Мыслями я вернулся домой, к матери — если бы только она могла видеть меня сейчас, а ведь я даже не знал, жива ли она или погребена под развалинами. Потом мысли перекочевали в Россию, в конце концов, именно эта страна оставалась главным событием в моей жизни, без нее и война, и пребывание здесь, в Аризоне, не имели бы того смысла, которое обретали сейчас. Все, все было взаимосвязано. Медленно проваливаясь в сон, я вспоминал «отца», главу семейства в маленькой деревне, изрытую выбоинами деревенскую улицу Манькова, пожилого человека в шляпе, державшего за руку девчушку, Анну, Бориса. В чем, в чем смысл моей жизни?

В лагере Флоренс мы оставались несколько недель. И хотя в первые дни самочувствие мое оставалось неважным — наверняка сказались прививки, непривычная жара, вскоре я ожил. Мы ничем особенным не занимались, разве что ели да спали, а в перерывах гоняли в футбол, играли в шахматы, прохладными вечерами бродили по территории лагеря, беседуя о доме. В лагере имелась неплохая библиотека из книг на немецком языке, собранная, по-видимому, стараниями бывших соотечественников, проживавших в Аризоне, и я много читал. Здесь были труды таких философов, как Кант, Шопенгауэр, Гегель, Фейербах, Ницше. Читая их, мне приходилось буквально продираться сквозь дебри собственного невежества, посему я мало что мог вынести из их книг по причине явно недостаточного образования. Каждый день, примерно в полдень, нас навещала песчаная буря — неотъемлемая часть здешнего климата. Стоило нам услышать характерное завывание ветра, как мы плотно закрывали окна и двери. Буря обычно не длилась дольше нескольких минут, но даже за это время успевала покрыть все тонким слоем пыли.

К нашему прибытию в этом лагере уже находилось несколько тысяч военнопленных, большинство из «Африканского корпуса» Роммеля, и кое-кто не скрывал к нам неприязненного отношения. Они обвиняли нас в том, что мы, дескать, сдались врагу, нарушившему границы фатерланда. И у меня случались на эту тему споры с некоторыми из них, но мне как побывавшему в России не составляло труда одержать верх в споре. Нимало не смущаясь фактом, что они сами повели себя в Тунисе ничуть не честнее нас, они продолжали витать в облаках, предпочитая не расставаться с привычными нацистскими идеологическими шорами.

И хотя в их рядах явно произошел раскол, тон по-прежнему задавали нацистские элементы. Причиной тому были скорее вбитые в головы стереотипы, конформизм, нежели убежденность на интеллектуальном уровне. Незадолго до нашего прибытия нацисты повесили в туалете одного из военнопленных, осмелившегося открыто высказаться против Гитлера и фашизма. Мне показали, где это произошло, и, надо сказать, я стал проявлять некоторую осторожность в высказываниях. Вскоре выяснилось, что и американские интеллектуалы были настроены скорее антикоммунистически, чем антифашистски, отсюда отдельные попытки оправдать наших главных военных преступников. В целом пленным из бывших эсэсовцев в Америке особенно беспокоиться было не о чем, причем, как выяснилось позже, не только там, но и в Англии. Предметом гордости патриотов было то, что, дескать, народ принимал политику правительства, не восставал против него, хотя вся Германия была оккупирована неприятельскими войсками, и это, по их мнению, свидетельствовало лишь в пользу нашей расовой зрелости. Но я с этим уже согласиться не мог и считал — хоть открыто и не высказывал своего мнения, — что народу как раз следовало бы восстать, раз он узнал о чудовищных преступлениях режима, в которых уже не сомневался никто.