Читать книгу "Даль сибирская - Василий Шелехов"

А чем же, спрашивается, заправляться утром и вечером?! По хлебной-то, по рабочей карточке мне как сварщику полагалось даже не 800, как всем, а цельный ажно килограмм хлеба каждый день! И вот я остался на 200 граммах! Это ж меньше, чем у иждивенца! Иждивенцы получали по 300 граммов.

Ну где ещё искать помощи? Мачеха после смерти бати нашла себе вдовца, и я туда ни ногой. Оба брата на войне. У сеструхи Веры своя семья, своя нужда, да и жили они тогда не здесь, а в Забитуе. В общем, надо было самому как-то из беды выкручиваться, где-то как-то добывать хлеб. И я знал, где и как: вечером после работы рубить дрова на хлебозаводе. Своих дровоколов у них не было, нанимали со стороны. Вот я и подался туда. Ну, собралось нас семь человек в проходной. Приходит директор – Хрымандин. Он сейчас ещё живой, по Красных партизан живёт, в том доме, где кафе. Высокий такой, но согнуло его здорово, с палкой ходит, зобатый, глаза навылупку, рот всегда открыт, язык наружу вывалился, дышит, как паровоз, на старую облезлую обезьяну похож, если нечаянно нос к носу столкнёшься – испугаешься, честное слово!

Ну, спросил Хрымандин, кто где работает, записал наши фамилии, предупредил: здесь, мол, ешьте хлеба доотвала, а с собой чтоб ни грамма, иначе, мол, тюрьма, четыре года. Мы всё это и без него знали. После такого инструктажа дали нам топоры, и пошли мы вкалывать. Порядок такой: один час надо попотеть на пустое брюхо. А то, может, ты работать уже не в состоянии, хлеб-соль сожрёшь, а отдачи от тебя никакой.

Вывела нас завхозиха на задний двор. Чурок там – гора! Попадались чурки – во, ажно в два обхвата! Ну и давай мы их кромсать! Лиственничные чурки – те милое дело, хошь того толще, всё равно легко колются, как говорится, только топор показывай. И чем крепче мороз, тем легче разделываются. А вот сосновые – не то, а еслиф ещё суковатые – ни в какую! Тресь, хрясь – бесполезно. Не поддаётся. Отскакивает топор, будто по резине бьёшь, не лезет, сволочь, в мерзлоту! Колотушку бы, да не было колотушки. Так мы приспособились в два топора суковатые разделывать.

Между нами крутился худущий такой мужичонка, лет так тридцати, пожалуй, уж больно жалкий на вид, шея тонкая, смотрит исподлобья, глаза бегают, как у волчонка, которого загнали в угол и хотят побить. Мы разговариваем, шутим, смеёмся, ну, как это обычно в компании, а он слушает да помалкивает, не улыбнётся даже. «То ли больной, то ли шибко голодный», – подумал я и прозвал его про себя доходягой. Теперь говорят иначе: «дистрофик». Это по-научному, по медицине так выражаются, а тогда чересчур оголодалых, кому от смертинки три бздинки осталось дойти, называли проще и понятнее – доходягами.

Ну и вот, колю, стало быть, дрова, а сам нет-нет да и гляну на доходягу, любопытно, как он управляется. Вижу: шевелится он потихоньку, с передышками, чурки выбирает потоньше, берегёт, соображаю, силы. Ну, потрудились мы часок и, как было договорено, идём на пекарню подкрепляться. Зашли в коридор, дальше боимся, ждём, переминаемся с ноги на ногу. А хлебный дух оттуда, где печи, такой густой да ароматный прёт, что ажно голова кружится. И каждый из нас, наверное, думал тогда: «Вот счастливцы-то, кто здесь работает! Эти с гарантией доживут до Победы, с голода небось не околеют!»

Смотрим: бежит старик, охранник тамошний, бородатый, а борода – во, во такая, до пупа, рыжая бородища-то, сам смеётся, улыбка до ушей, и тащит в охапке хлеба, две буханки, кидает на ларь:

– Давай, православные, навались! Прямо из печки хлебушко-то, горячий! Тока смотрите, – предупреждает, – еслиф кто долго не ел, поостерегитесь, на первый раз не жадничайте, заворот кишок может приключиться!

Ну, накинулись мы на хлеб. Ножа ни у кого с собой не оказалось, да и зачем он, нож?! Свежий-то, горячий-то хлеб – он легко, прямо как торт, разламывается. Отламываем куски да в рот пихаем, без чая, без воды глотаем, глотаем, ажно давимся. По карточкам-то хлеб получишь, так над ним трясёшься, экономно употребляешь, жуёшь, жуёшь, жамкаешь его зубами, нарочно во рту подольше удерживаешь, всё это для того, чтобы каждый грамм на пользу пошёл, а тут без нормы-то мы прямо ошалели, жадность нас прохватила, каждый старается побольше кусок урвать да побыстрее его сожрать, у каждого на уме: «Как бы не меньше мне досталось, чем другим».

Ну, лопаем мы, стало быть, ажно за ушами трещит, а бородач поглядывает на нас жалостливо и урезонивает:

– Да вы смотрите, ребята, не подавитесь, едри вашу мать! Ишь дорвались до бесплатного! Это же так, для начала, а потом, как закончите, будете шамать столько, сколько в живот влезет!

Будто корова языком слизнула те две булки. Стоим мы, отпыхиваемся, облизываемся. И вдруг доходяга застонал, за живот руками схватился, согнулся, упал и давай по полу кататься, пот по лицу течёт, пена на губах пузырится, головой мотает, хрипит, шибко муторно, видать, бедняге. Мы испугались, смотрим, не знаем, что и делать.

– Шибко, видать, отощал, вот и скрутило, – объяснил рыжебородый охранник, – пойду позвоню в скорую помощь.

Когда скорая прибыла, доходяга уже отдал концы. А машину Хрымандин не пустил на территорию хлебозавода. Слышно было, как он там, у проходной, скандалит с врачами. Это он боялся, как бы под шумок они не стибрили хлеба или муки. А что? У врачей же везде рука, дело известное. Запросто затырили бы куда-нибудь под сиденье мешок-другой. И на проходной сторожа не стали бы шибко искать: как потом в больницу за бюллетенем идти?! Но Хрымандина не обманешь, ушлый, чёрт, он всю эту механику прекрасно понимал. Выносите, мол, на носилках – и точка! А те: нет санитаров! Хрымандин попросил нас помочь. Ну, вынесли мы мертвеца да погрузили в машину и опять за топоры.

Ажно до десяти вечера долбали мы чураки. Потом долго, со смаком, без торопёжки ели хлеб, на этот раз с чаем, а охранник этот, рыжебородый-то, рассказывал:

– Да мало ли их здесь, доходяг, уже окачурилось! И всегда вот так, как вы сегодня видели, всегда всё одинаково получается. А ведь я предупреждал. Да разве доходягу остановишь? Ни боже мой! Он и знать будет, что помрёт, а всё равно станет хватать и жрать в три горла. Соображение человек теряет от голода, вот в чём дело!

Ух, и нажрались же мы в тот вечер хлеба! Уж так-то нажогались, так наверетенились, что ажно дышать тяжко! Глазами-то, кажется, так бы целиком проглотил весь хлебозавод вместе с кирпичными печами и с железными формами, в которых булки выпекаются, а уже всё, невмоготу, больше брюха ведь не съешь. А хлеба на столе ещё дополна. Ну, смотрим мы и боимся спросить охранника, можно ли с собой хошь немножко взять да унести за пазухой. Он сам догадался, что у нас на уме.

– Берите, – говорит, – ребята, мне не жалко, только, чур, не попадаться и меня в это дело не впутывать! Я ничего не видел и ничего вам не говорил, понятно?

– Да уж чего тут не понимать! – отвечаем. – Поди не маленькие! Своими боками будем отдуваться, если что. Спасибо тебе за добро, век будем помнить!

Напихали краюхи хлеба под одежду и попёрли домой. Идём, а самих мандраж пробирает: ну как обшмонают да найдут, что тогда будет?! Оказалось: зря дрожали. Хрымандин уже ушёл домой, а вахтёр не стал нас ощупывать, глянул только так, для проформы да спросил – и всё. Может быть, из-за покойника стыдно было им шмонать нас по всей строгости, не знаю. В общем, пронесло.