Читать книгу "Сын аккордеониста - Бернардо Ачага"

Она махнула рукой. Ей пришло в голову еще одно имя. «Знаешь, кого не хватает в этом списке? – сказала она. – Вирхинии. Она очень красивая женщина. Очень хорошо сложена и держится очень изящно. Она обладает природным изяществом. Не приобретенным». – «Думаю, многие разделяют твое мнение», – осторожно сказал я. «Я сшила ей платье. Оно зеленого цвета. Не черное и не серое. Она готова начать новую жизнь. Думаю, она даже отважится потанцевать на празднике».

Высокая девушка подошла к спортивному полю и поцеловала тренировавшего там юношу. Это была Альберта из спортивного магазина, четвертая в нашем списке красавиц. Но с Вирхинией ее даже сравнить нельзя было.

Вирхиния. Должно быть, десять, пятнадцать, двадцать мужчин думали о ней. Думали о том, как подойти к ней, как ее обнять. А когда она появится на празднике в своем зеленом платье, число ее поклонников умножится; их будет уже не двадцать, а сто, двести, триста. Они будут подобны псам, выслеживающим добычу, а впереди всех Мартин, самый натренированный пес, «Если бы кто-нибудь взгромоздился на нее, хотя бы и я, она бы закричала «не хочу, не хочу, нет, нет, нет, пожалуйста, нет, нет…». Воспоминание о словах Мартина вселило в меня беспокойство.

Фонари теперь светили во всю мощь, освещая качели, ворота, разметку на земле. Девочки из обеих команд ушли вместе со своим тренером и Альбертой, и вновь время от времени слышался шорох ветра в листве. «Нет, нет, нет, пожалуйста, нет, нет…» Шорох воспроизвел голос Вирхинии. Я посмотрел в сторону ее дома: всего лишь белое пятнышко справа от ольховых зарослей Урцы.

Мы зашли в дом, чтобы поужинать. «Мне кажется, Адела злоупотребляет жиром, Давид, – сказала мне мама. – Пока ты живешь здесь, у тебя будет более здоровое питание. Я не хочу, чтобы ты еще полнел». Она принялась готовить салат из помидоров. «Если завтра будет хорошая погода, пойду купаться на Урцу. Мне ведь тоже хочется быть красивым к празднику Обабы». Мама открыла холодильник. «Есть жареный мерлан. Что мне сделать? Подогреть его или съедим как есть?» Я не возражал против холодной рыбы, и мы сели за стол.

«О чем ты думаешь? – спросил я ее после того, как мы разделались с салатом. – Тебя по-прежнему что-то беспокоит?» – «Раньше я не объясняла тебе ситуацию… не до конца, – сказала она. – Анхель не ночует дома, приходит редко и всегда в разное время. Ему это посоветовала полиция. Как и Марселино. Пока существует угроза теракта, они должны быть очень осторожными. Так что, как видишь, когда в мастерской нет девушек, я остаюсь совсем одна. С телевизором не так скучно, как раньше, но все равно мне не по себе. Потому-то я и позвонила Аделе. Я понимаю, в Ируайне тебе нравится больше, но я бы предпочла, чтобы ты был здесь. По крайней мере, по ночам».

Свет флуоресцентной лампы на кухне был ярче того, что освещал террасу. Он подчеркивал у мамы круги под глазами, складки у рта, красные пятна на щеке. «Можешь быть спокойна. Я решил вернуться еще до того, как ты позвонила. Я все лето провел в Ируайне, и мне хочется посмотреть телевизор». Мама улыбнулась. «Ну, так в этом доме телевизор показывает великолепно». Мы стали есть холодного мерлана. «Да, забыл тебе рассказать об одной вещи, – сказал я ей. – Пару недель в Ируайне поживут мои друзья. Они педагоги». Мама улыбнулась во второй раз. «Адела мне уже рассказала. Они приехали ловить бабочек, потому что хотят написать книгу. По ее словам, очень серьезные люди».

Книга детективных рассказов по-прежнему лежала на полке в моей комнате, и я допоздна читал ее. Прежде чем погасить свет, я встал с постели и выбрал открытку из набора, подаренного мне на день рождения Хосебой. Это были художественные открытки, изданные Музеем изящных искусств Бильбао, и на одной из них были изображены обнаженные женщины, загорающие или вытирающиеся полотенцем на обрывистом берегу.

Я переписал на открытку записку, которую набросал в Ируайне: «Вирхиния, пишу тебе теплой ночью 27 августа, возможно, несколько злоупотребляя нашей старой дружбой. И лишь затем, чтобы задать тебе один вопрос: не хочешь ли ты встречаться со мной? С нетерпением буду ждать твоего ответа». Назавтра, пока она будет в кафе, положу эту открытку под дверь ее дома.

Когда я уже засыпал, меня посетило сомнение. Может быть, неучтиво будет посылать ей открытку с голыми женщинами. Слишком смелый шаг. Ведь в действительности в последние годы мы почти не общались. Я порвал открытку и переписал текст записки на другую, на которой была изображена роза.

X

В окнах дома Вирхинии цвела красная герань, и я подумал, что цветы, должно быть, служили помехой для Панчо, когда тот пытался навести на ее «белые круглые груди» бинокль, который одолжил ему Мартин.

Я шел по мосту, когда из-под кустов выскочила собачонка и с лаем принялась бегать вокруг меня, не осмеливаясь приблизиться. Она была старой и хромой. «Уйди отсюда, дай мне пройти!» – приказал я ей. Едва заслышав мой голос, она подбежала к моим ногам, виляя хвостом.

Я тоже узнал ее: это была собачка Вирхинии. «Ты совсем состарилась, Оки!» – воскликнул я. Я смотрел на горы, и казалось, время стоит на месте; смотрел на свою мать или на свое отражение в зеркале, и мне казалось, что оно течет очень медленно; но послание, заключенное в этой собачонке, не оставляло места иллюзиям. Время разрушало жизнь. Оки скоро умрет. И в отличие от цветов, от герани на окнах или от розы на открытке она никогда не воскреснет такой, какой была. Как и прежде, будет много собак, но ни одна из них не будет Оки.

Я погладил ее по голове. «Как поживаешь?» У нее была катаракта. Наверняка она почти ничего не видела «В следующий раз я непременно принесу тебе сахарку. А сейчас я спешу», – сказал я ей. Я не хотел задерживаться. Подсунул открытку под дверь и направился к Урце вдоль берега реки.

Река. Если слушать ее вблизи, ее шепоток напоминал, как того и хотелось моей матери, шорох ветра, пробегающего в листве деревьев; но в ее течении в сторону Урцы встречались и заводи, где она замирала в полной тиши, так что были слышны только крики и плеск купающихся.

Из-за солнечного света мне приходилось прищуривать глаза. Внезапно до меня донесся голос Убанбе: «Хватай ee!» Затем последовало крепкое словцо и исполненное нетерпения восклицание: «Опять она у тебя улизнула!» – «Спокойно, Панчо, она уже твоя!» – воскликнул второй голос. Он принадлежал Себастьяну.

Форель стремительно скользила от камня к камню, но ее путь с каждым разом становился все короче. Панчо поднял глаза на Убанбе и сказал: «Она уже устала. Скоро она попадет мне прямо в руки». Он стоял в воде с засученными выше колен штанами, похаживая из стороны в сторону и спугивая форель. Делал он это лениво, не поднимая взгляда, будто заторможенный. «А ты что здесь делаешь? – сказал мне Убанбе, заметив, что я наблюдаю за ними. – За бабочками охотишься?»

Бабочки. Он произнес это слово с насмешливой интонацией, стараясь подражать манере Хагобы. Себастьян засмеялся: «Ну и сачочки же у твоих друзей, Давид! Как у дамочек». Убанбе снова закричал: «Панчо! В конце концов ты упустишь форель! Я думал, ты половчее будешь». Он подмигнул мне. Он сидел на камне, нависавшем над речкой, одетый в белую рубашку и черные лакированные ботинки. Себастьян сидел на корточках у его ног, словно паж. У него были очень длинные вьющиеся волосы, кудри свисали ему на лоб.