Читать книгу "Крепость сомнения - Антон Уткин"

– Запомните – право, несложно запомнить, – страна Псху. Каково? А? Экая прелесть! Не правда ли? Сколько поэзии в одном только слове! Три согласных и... удивительная буква «у». У-у. У-у. – Не сразу Николай понял, что собеседник его плачет, скулит.

Некуда было деваться от этого вынимающего душу звука. Но как-то незаметно выход нашелся: звук не становился тише, просто сам Николай, как в воронку, втягивался в него и скоро стал внутри него и поэтому ощущал только вибрацию. В бреду он видел, что мучительно взбирается на какую-то очень высокую гору, и все нет ей конца, а какая же гора без вершины? Разве так бывает?

Когда Николай в очередной раз открыл глаза, он услышал только эту пустую тишину и увидел необыкновенно прямой и тонкий луч света, наискось застрявший в щели в обшивке и упиравшийся ему в грудь. И пока он смотрел на этот луч, где-то вдалеке послышались звуки ударов, скрип отворяемых дверей, гулкий стук каблуков в днища вагонов. Наконец все эти звуки неимоверно приблизились, и от боли в ушах Николай сморщился. С четвертого удара дверь подалась, завизжала в полозьях, и солнце стало в проеме слепящим прямоугольником. От боли Николай закрыл глаза.

– Ну, что? – раздался снаружи чей-то нетерпеливый голос.

– То же самое, – не сразу отвечал другой, прозвучавший совсем рядом.

Николай собрал последние силы, свесился с полатей и пополз к открытой двери, стараясь скорее просунуть, макнуть голову в этот солнечный прямоугольник. Говорить он не мог.

март 1999

Он встретил ее в супермаркете. Точно так же, как и много лет назад, когда она уходила, с тем же изумленным и немного обиженным выражением лица она стояла сейчас у полки с джемами и пристально смотрела на него, а он со своей корзиной превратился в соляной столп и даже не мог найти в себе способность извиниться перед теми людьми, которым загородил проход. Сколько длился этот тягучий обмен взглядами – никто из них не мог бы сказать точно. По ее глазам почему-то он узнал о ней все: что она замужем, что у нее есть дети, что она живет здесь, рядом, что она, может быть, тоже читает в нем, как в открытой книге, и главное, что должно неминуемо случиться очень скоро, буквально через десятки минут.

После того как он отвез ее домой, он избегал своей квартиры часа полтора. Уехал в центр, сделал два круга по Садовому кольцу и только после этого, немного придя в себя, свернул на Кутузовский и дальше к себе в Крылатское.

В квартире еще стоял ее запах. Очень долго одну за одной он курил свои маленькие сигарки, стоял на балконе в накинутой куртке и смотрел в ту сторону, где должен был быть, но не был виден за другими домами ее дом. Он отлично знал этот дом: в нем была мастерская, куда он недавно заходил ставить крепления на лыжи, и еще какая-то лавка с непонятным восточным названием, где он купил потом минеральной воды. Ему были видны холмы, помазанные светом прожектора; были видны две-три маленькие фигурки лыжников, которые пластались по склонам, а потом медленно тащились вверх на бугельном подъемнике, была видна ярко подсвеченная церковь, такая маленькая и хрупкая в сравнении с окружающими ее, наползающими на нее глыбами жилых домов. Дальше за холмами изгибалась река в муфте заснеженного парка, а еще дальше в мутном клубящемся небе восставал штык парка Победы с пришпиленной, словно бабочка, богиней Никой.

Внезапно лицо его застыло, как если бы необыкновенная мысль пришла ему в голову. Но это оцепенение длилось недолго и моментально сменилось выражением решимости, которую отчасти можно было назвать злой. Он ухватил стул, подставил его под антресоль и запрыгнул на него. Расшвыривая вещи, он добрался до коробки от электронагревателя, рванул ее на себя, отчего на него повалились еще какие-то коробки. Не собирая их, а просто сдвинув ногой в кучу, он размотал электрический провод и распахнул картонные створки-крышки.

Лучше всего сохранились белила. Он выдавливал краски в крышку из-под видеокассеты, и маслянистый их запах восторжествовал наконец в помещении, смешивался с ее запахом, и эта смесь опьянила его окончательно.

Он расставил свои старые работы. Большинство были недоделаны, некоторые показались ему даже недурны. Плеснув в пустую банку из-под джема растительного масла, он принялся поправлять, и выглядело это так, будто человек доделывает вчерашнее дело, и первое же сегодняшнее движение кисти замазало те девять лет, которые прошли со времени последнего.

Остаток ночи пролетел стремглав. В квартире было накурено и холодно. Ее запах теперь держался только на нем, в каких-то самых скрытых и потаенных местах. Он даже не думал о том, что теперь будет. Было ясно, что кончилось какое-то очень длинное время, которое нужно было, чтобы стать окончательно самим собой.

Мутный рассвет, жидко разбавленный облаками, застал его тогда, когда исступление сменилось такой спокойной усталостью, какой он не уставал уже много лет. Он глянул на город. Две сталинские высотки бледными очерками проступали на бежевом фоне, правее на отшибе здание университета вырастало из ровно обрезанного частокола домов. «Халял», – вспомнил он название лавки, где покупал минеральную воду. И где жила она.

апрель 1999 – ноябрь 1920

Четвертого апреля Илья получил письмо, которое привело его в недоумение. Писал Кирилл Евгеньевич и просил зайти на Малую Бронную навестить его сына. Он знал, конечно, телефон Ильи, но неизменно предпочитал письма, требуя того же и от своего корреспондента. Но Илья писал редко и неохотно, да и о чем, в самом деле, мог он написать ему: о том, что разместил рекламу «Космополитена» на Кутузовском проспекте? Сейчас он растерялся: какого сына, почему на Малую Бронную, если он никогда не жил в Москве?

Своего телефона у Кирилла Евгеньевича не было, и он позвонил матери, но та не сумела толком объяснить, что все это значит. А еще через две недели он получил от нее телеграмму, в которой говорилось: «Умер Кирилл Евгеньевич хоронить среду». И хотя она все-таки позвонила еще раньше, телеграмма эта произвела на Илью куда большее впечатление, чем те простые слова, какие услышал он в трубке.

Отпросившись на работе, Илья уехал домой. Этой смерти он ждал уже несколько лет, но смерть, даже если ее ожидать, всегда застигает врасплох. Она парализовала его не самим своим фактом, а той ничтожностью, той незначительностью деталей, унизительностью подробностей, которыми сопровождалась. Его эпическое сознание не мирилось с тоскливой обыкновенностью того, что случилось. В его представлении, впрочем, весьма неопределенном и неотчетливом, смерть являлась таинственным праздником, аккорд ее был минорным, однако строй оставался возвышенным. Единственное, что хоть как-то приводило его чувства хоть в какое-то соответствие со смертью Кирилла Евгеньевича, было поведение природы, торжествующей и покрывающей своим ликованием недоумения человеческого ума. В общем, он испытывал чувства сродни тем, что испытал Алеша Карамазов, когда старец его «провонял».

* * *

Весна набирала силу с невиданной быстротой. Илья даже не вспоминал столь дружно взявшейся весны. Hебо распахнулось и так и оставалось открытым, и каждый новый день добавлял синевы в его бледно-прохладную свежую голубизну. Каждую секунду новые соки вливались подземными токами в жилы растений, в овражках и лощинках еще лежал черный снег, как остатки разбитой армии, и вспушенные вербные сережки золотились, серебрились на голом еще солнце, и веточки их были яркие и свежие, цвета луковичной кожуры.