Читать книгу "Пловец - Александр Иличевский"

Необыкновенное сочетание немощи и величественности останавливало от любых действий. Облик старика был настоящим зрелищем, причем нездешним, настолько находящимся вне опыта, что я стушевался. Что с этим делать?! Вырванный из покоя, выпав из одного сновидения в другое, я стоял и подумывал, не исчезнуть ли обратно. Время от времени по мосту проносились машины, но они слетали с горы на приличной скорости и если замечали что-то необычное, то разобрать не могли.

Конфуз, происшедший с человеком необыкновенной внешности, меньше приглашает к участию, чем таковой с человеком внешности заурядной… Я спросил: «Дедушка, что с вами? Чем помочь?»

Старик продолжал плакать, я кое-как справился, поднял его в вертикальное положение, он освободил руку. Человек был тяжеленный, не было и речи осилить этот конструкт из костей. От него несло старостью: мочой, перхотью и шипром, одет он был в некогда приличный, а теперь грязный, мятый, с оторванным рукавом костюм, кроссовки, гулливерские, сорок седьмой размер, просили каши… Старик не унимался, весь он содрогался от рыданий, слезы текли. Когда я его спрашивал о чем-то, он не отвечал, а только еще больше кривился, как ребенок, от приступа плача.

— До Александрова я еду. Отвезите меня, ради Христа, отвезите…

— Постойте, дедушка, где Александров, а где Калуга. Далеко ж вы забрались.

Больше ничего я не мог от него добиться, оставил его тут на обочине, а сам кинулся сматывать снасти. Вернулся мгновенно, но старик уже плелся, шаркал в гору, машины, нацелясь в натяг, его сторонились, тягуче воя; вверху высилась березовая роща, дачные домишки ссыпались по склону, на который протяжным поворотом взбиралась дорога; солнце уже садилось и путалось в шатре березовых плетей… Хоть и шел старик аккуратно, но то и дело зыбкость в ногах кидала его по сторонам и могла швырнуть под колеса. Я догнал его, когда он снова потерялся и стал на дороге. Теперь он не плакал, вытирал рот платком, не попадая по губам, что-то бормотал, на меня не смотрел.

Я по мобильному вызвал неотложку, и через четверть часа подсаживал, грузил деда в карету.

— Только что мы будем с ним делать? — спросила врачиха.

— Вам он нужней, чем мне. Не имеете права… У него сотрясение… — я засуетился.

— Ладно, разберемся, — ответила молодая врачиха.

Утром, уже позабыв о происшествии, я отправился в магазин на велосипеде и снова на обочине увидал этого высокого старика. Теперь он не плакал, но был в столь же жестоком ступоре, ничего не понимал вокруг, был полностью погружен в грохочущую пустоту своего нутра. Он не признал меня; то ли памяти совсем не было, то ли таких, как я, на его пути — и сердобольных, и ленивых, и жестоких — было множество, всех не упомнишь.

— Дедушка, вам в Александров нужно? — спросил я его.

— Отвезите меня в Харьков, отвезите, ради Бога, — обратился ко мне старик, и заметил я, что лицо у него доброе, а глаза хоть и водянистые от старости и безумные, но вполне зоркие; человеческий смысл вглядывался в мое лицо.

Отвел я старика в больницу, в приемный покой. Сели ждать дежурного врача, тот обедал. Больные — медленные люди в серых застиранных до бахромы и дыр халатах передвигались вдоль стен. Санитар прислонил к стене сложенные носилки с разорванной лентой кожаного подголовника.

Я заметил, что дед в больнице успокоился, что казенный дом ему как родной.

Пришел врач Семенов, походил вокруг, обсмотрел нас искоса, отпер каптерку, стукнул в стакан кипятильник, воткнул в розетку.

— Чем могу быть бесполезен? — наконец обратился он ко мне.

Лысый, чуть бульдожьей стати доктор, с бархатистыми, как у шахтеров, ресницами, объяснил, что видел деда еще вчера в «скорой», там не знали, что с ним делать, спросили: «Сам, отец, дойдешь?» — и выпустили. Дед полдня просидел на крыльце.

Бурление взорвало стакан, Семенов выдернул кипятильник из розетки…

— Ну что? Что? Надо свезти его в Калугу, сдать в богадельню. Дед, наверное, потерялся, заплутал из какого-то приюта, но никак не признается, не вспомнит.

Я подумал, что сейчас внизу стоит мой велосипед. Что его могут увести.

— Я слышал, в Москве, если в больницу попал бомж, его через три дня отвозят на служебной машине в другой округ и высаживают. Есть фельдшеры, ответственные за это, — сказал я тихо Семенову.

Семенов и глазом не повел, резко обернулся к старику:

— Отец, где ты раньше жил, в каком городе?

— Не помню, — сказал старик через усилие, и у него задрожал подбородок.

Прежде чем везти его в Калугу, следовало послать запрос в дом для престарелых и дождаться ответа. Запрос составляется с помощью собеса, но прежде нужно установить личность, место прописки, черт его знает, что там с полисом. Как тут быть, когда дед ничего не помнит, ничего не соображает, — убить его? В общем, надо писать заявление в милицию, пусть ищут родственников. А пока его надо подселить в стационар. Врач куда-то позвонил и стал оформлять бумаги.

Я поднялся. Старик смотрел в окно.

— Счастливо вам.

Дед встал и отправился за мной в коридор.

— Вам нельзя со мной, вас сейчас определят в больницу. А потом в Калугу отправят.

Старик заплакал.

Я остановился.

Вот эта гора — храм костей и старости, этот плечистый, мосластый организм безумия, беспамятства и немощи внушал необъяснимое доверие, не ясно, откуда оно бралось. С одной стороны, младенцы оттого милы беспомощностью, чтобы вызвать у мира нежность; так же и старики младенчески скукоживаются, чтобы поместиться в жалость, одолевающую отвращение. С другой же, старик, хоть и ничтожен разумом, но — красивое, благородное животное, чистая кровь в нем чувствовалась бесспорно. В его бесспорной монументальности, в том, что он словно бы был памятник и самой немощи, и былой силе, стати — состояла необычайная власть, по крайней мере зрительная. Видимо, это и помогло ему выжить в дороге — ведь красивые люди всегда обретут помощь и уважение, только оттого что от них глаз не оторвать. А что если этот старик — бывший знаменитый актер? Что если эта громадина, гора старости, полвека назад в виде молодца Иванушки кладенцом кромсала Горыныча?.. Что если это пораженный немощью воин, оглушенная сушей, собственной тяжестью рыба?

Старик хотя и трясся весь, хотя и был пронизан ничтожностью, слабостью, но пользовался платком, и то, как он держал его — не комкая, а в трясущихся, будто запутавшихся в нитках, длинных, искореженных артритом пальцах, стараясь не смять… И то, как он укладывал платок в кармашек, и взгляд сосредоточенности, иногда мелькавший в прожекторе безумства вытаращенных из-под кустистых бровей мутных, ничего не разумеющих глаз… Вот эта истощенность, умаленье жизни, зажатой смертной немощью в угол, беспомощно озверевшей от отчаянья, — одна она прошибала уют моего мозга.

Я взял его за плечи.

— Вам. Нужно. Остаться. Здесь. Здесь. О вас. Позаботятся. Дедушка, посидите тут смирно, за вами придет медсестра.