Читать книгу "Жемчужная Тень - Мюриэл Спарк"

— В тот вечер, который считал своим последним вечером на Земле, — продолжал Лун, — я пошел прогуляться по Хэмпстедской пустоши. В последний раз закрыли мы двери в Невероятный и изготовились к последнему Восстанию нашего Падения. Долорес должна была отправиться с нами. Уезжать нам было и жалко, и радостно. Печально было покидать Хэмпстед, но и место, и люди переменились — под воздействием Джонни, а в большой степени, за последние семь лет, и под нашим воздействием.

Раздумывая обо всем этом, я уже повернул назад, к тому месту, где мы жили и где я условился встретиться с Долорес, когда справа послышался странный звук.

Я повернул в ту сторону и вскоре догадался, что за большим валуном собралась группа людей. Вскоре я понял, что это за звук: эти люди хором распевали старый припев. «Тум-тум йя, тум-тум йя». Я подкрался к валуну, осторожно выглянул и тут же подался назад, настолько потрясло и испугало меня, до жути, увиденное.

Перед тем как рассказать, что именно я увидел, следует заметить, что с недавнего времени Джонни Хит возобновил издание «Тум-тум таймс». Одна из колонок была посвящена возврату к тому, что именовалось то «изначальной чистотой наших нравов», то «чистотой наших изначальных нравов», то «нравами нашей изначальной чистоты». Я об этом особо не задумывался, поскольку идеи Джонни всегда отдавали некоторой завиральностью. Но однажды я случайно проглядел эту колонку и обнаружил в ней упоминание некоей организации, которая, как говорилось в газете, обеспечивала «выход самым чистым нашим первоначальным чувствам в их классическом выражении». Прочитав эти строки, я вздрогнул, но больше не думал об этом.

А через некоторое время, после случая на Хэмпстедской пустоши, они мне вспомнились. И вот теперь, — продолжал Лун Биглоу, — я могу рассказать тебе, что я там увидел.

Группа молодых мужчин и женщин, хорошо мне знакомых, а многие даже были близкими друзьями, расселись, скрестив ноги, вокруг каменной плиты. При свете луны я увидел, как, возглавляемые Джонни Хитом, они хлопают в ладоши в такт «тум-тум йя, тум-тум йя». А на плите, внутри круга, лежало тело мертвой Долорес, с ножом в горле. На шее запеклась кровь — там, где она сначала текла, а потом перестала течь.

Потом я заметил двух своих Лунных Братьев. Они наблюдали за происходящим с противоположной стороны, потом крадучись подошли к тому месту, где стоял я, и, взявшись за руки, мы бросились домой.

Пятеро лунных братьев тайно покинули Землю той же ночью. Ну а я — я не мог взглянуть в лицо Луне без Долорес. Я чувствовал, что должен остаться на Земле и умереть там, где умерла она.

Из Хэмпстеда, разумеется, я уехал.

Странность, однако, заключается в том, что в конечном итоге наша миссия отнюдь не стала провалом. Культ «тум-тум йя» возродился ненадолго. Время от времени он напоминает о себе то здесь, то там, ведь такие вещи распространяются. Но уже вскоре отсутствие «Переменной драмы Луны» начало ощущаться. Чувство утраты породило сильнейшее волнение человеческого духа. На Земле появилась раса художников, стремящаяся воплотить утраченную драму Луны. Спустя много лет после того, как завсегдатаи старого театра невероятных умерли и были забыты, легенда возродилась; а спустя много лет после того, как забыли легенду, возродилось чувство утраты.

Так и получается, — сказал Лун Биглоу. — Всякий раз, когда движение «тум-тум йя» обретало под собой почву, а душами людей начинало овладевать единомыслие и страх, поднимались художники и провозглашали ценность невероятных вещей, которых так не хватает Земле.

И так получается, — сказал Лун Биглоу, — что своей литературой, своими симфониями, своими старыми мастерами и своими новыми мастерами вы обязаны Шестерым Лунным Братьям и Долорес. В общем-то хорошо, что нам пришлось уйти. Иначе нам бы никогда не заставить вас крутиться самим.

Тебе и твоим литерным друзьям, — сказал Лун Биглоу, — следует знать, как все обстоит на самом деле — то есть так, как я тебе рассказал. И если когда-нибудь тебе доведется написать приличное стихотворение или рассказ, то случится это не благодаря тому, что у тебя имеется в этом мире, но благодаря тому невероятному, которого у тебя нет. Время от времени всегда возникает жажда Невероятного — просто потому, что мы закрыли двери театра, который назвали невероятным, и потому что молодые невероятные ушли домой, и потому что ничего уж не осталось невероятного под навестившей вас Луной.

СТО ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ БЕЗ ШОФЕРА

© Перевод. Т. Кудрявцева, 2011.

Бабушки, прадедушки и все предки. Не забудьте: они прожили обычные жизни, болели, ходили на работу, болтали, хлопотали, занимались сексом — целыми днями и целыми ночами, пока было желание и возможность. Я не вижу оснований распускать из-за них нюни. Они же не распускали нюни из-за нас. Они думали — если хотели и могли — о будущем, о грядущих поколениях, но, конечно, в самых общих чертах, что естественно.

Когда они писали мемуары и письма, мы знали, что это не все. Когда от них остались только фотографии и несколько приписываемых им высказываний и привычек, мы еще меньше знали их историю. У нас есть их свидетельства о рождении и браке и надгробия возле церкви — как в случае с моими предками.

Когда надо было представить фотографии моему биографу Джо, оказалось, что их совсем мало. Я не просматривала их по крайней мере лет двадцать. Они были засунуты в ящик в пустой спальне вместе с крошечной музыкальной шкатулочкой (которая, если ее завести, все еще играла бренчащую мелодию), несколькими старыми бобинами черной шерсти, оловянной коробочкой венецианских карандашей (неиспользованных — очень ценная находка). Там лежал также кусок камня из античных раскопок, но каких?

Я вынула фотографии и разложила на столе. И это все? Я могла поклясться, что их было больше. Собственно, я знала, что их больше. Где же они? Люди — даже друзья — уносят твои вещи. Но главным предметом их приобретения являются книги. Гости уходят с книгами из комнаты для гостей, но не с фотографиями, старыми фотографиями унылых людей со скромными средствами.

Я стала смотреть фотографии — одну за другой, чтобы убедиться, что я не сплю. Там была Глэдис — жена Джима, дяди моей матери. Джим сидел, положив руку на колено, живот его пересекала часовая цепочка, а рядом стояла Глэдис, положив руку ему на плечо. Рядом с Глэдис находилась стойка фотографа — колонка, увенчанная букетом цветов. Дата — около 1860 года.

Затем Мэри-Энн, Нэнси, Мод и моя прабабушка Сара Роуботтом, которая прожила до ста пяти лет, а здесь, уже в шестьдесят пять, демонстрирует такую возможность. Они в своих лучших платьях, стадиями, стянутыми корсетом, выступающими бюстами, как называли тогда груди, множеством кружев и всегда с медальоном, свисающим с шеи, в котором хранились бог знает чьи фотографии, чьи пряди волос. У Мэри-Энн, которая первой вышла замуж, черная брошь на груди. Волосы у всех взбиты, как и положено. Представительницы нижнего слоя среднего класса, надеявшиеся взобраться повыше. Это были зерноторговцы, работавшие вполне сносно.