Читать книгу "Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман"

— Нет. Она говорила, что ты угадываешь. Это проблема, ну! — Феликс пожал плечами, как будто извиняясь.

— Но как я угадаю? — в отчаянии закричал я. Да что же это такое! Совсем рядом, за этой железной дверью лежит подарок от Зоары, а я никогда в жизни его не получу. — Невозможно угадать пять цифр, да еще подряд! Это один шанс из миллиона!

Ну зачем она это сделала? Почему ни один мой родственник не способен подарить мне обычный, нормальный подарок?

— Да, да, только не надо кричать. Я знаю, что это трудно, но все-таки, Амнон, не забывай, это твоя мама придумывала число, а?

— И что?

— И то! Твоя мама! Ты — ее ребенок! Единственный ребенок на свете! Одна кровь!

Эта фраза почему-то задела меня. В ней не было никакой логики, но за последние три дня веры в логику у меня сильно поубавилось. Значит, так. Я — ее ребенок, единственный человек, в котором течет ее кровь. Ее уже нет, а я есть. Надо попытаться.

— Ладно, — сказал я, — попробую. Только не сбивай меня.

Я закрыл глаза. Отключился от всего, что вокруг.

Забыл про охранника за двумя железными дверями. Про Феликса, не сводившего с меня глаз. Про бабушку Лолу, которая старается сейчас выиграть для меня драгоценное время.

Забыл об отце и о том, что придется сказать ему при встрече. О Габи и об их с отцом отношениях. О том, что мне, возможно, и некуда возвращаться.

Пять цифр.

Зоара. Я носил твою одежду. Спал в твоей кровати. Съел твою малиновую карамельку. Зоара, черноволосая, черноглазая. Я унаследовал от тебя только широко расставленные глаза, но не их цвет.

Зоара, это я, Ноник. Я знаю о тебе гораздо больше, чем три дня назад, но все-таки еще слишком мало. Потом Лола расскажет остальное. Я расспрошу ее. Я хочу узнать, какой ты была в детстве, что делала в театре, как смотрела Лолины спектакли, что любила есть, кроме шоколада и варенья, и какой у тебя был любимый фильм, и какой любимый цвет (вдруг голубой, как у меня?), и как сложилась бы моя жизнь, если бы ты осталась со мной.

Ты наверняка-ходила в брюках. Та юбка, которую дал мне Феликс, — ты носила ее только по праздникам. Ты не похожа на девочку, которая любит юбки. Скажи, в детстве ты ведь была как мальчишка? Тощая, с острыми локтями и коленками.

«Один».

— Один, — пробормотал я с закрытыми глазами. Слово вылетело само, я даже и забыл, что должен что-то угадать. Но, произнеся его, я уже знал, что это первая верная цифра. Первая по счету. Даже по форме похожая на Зоару. Одинокая тонкая линия. Я услышал, как Феликс скрипнул рычажком.

И я снова вернулся к Зоаре.

Когда подросла, она все равно осталась одинокой. Не отверженной: люди стали заглядываться на черные глаза Зоары, на молнии, блещущие в них, на ее красоту и силу. Я уже думал не словами, я погрузился куда-то, где нет слов, лишь ощущения, и тело мое скользило меж ними, ища точку, от которой можно будет оттолкнуться.

Зоара росла. Подростком она стала более женственной, но и более дикой. Переходила в окружении поклонников с одной вечеринки на другую, равнодушная, сумасшедшая и одинокая даже в разгар веселья, молнией проносилась по Тель-Авиву, горазда на выдумки, непредсказуема, как Феликс, только в женском обличье, девочка-зигзаг…

«Два».

— Два, — проговорил я.

Скрип рычажка.

А потом Феликс забрал ее в Париж. Ей не хотелось возвращаться оттуда, и они с Феликсом поехали дальше, в дальние страны, к монархам и экипажам, к черной реке и бриллиантам, туда, где нельзя отличить правду от вымысла, туда, где Зоара поняла, что может, как и Феликс, смешивать одно с другим, где она улетала по спирали все ниже и ниже…

«Восемь».

— Восемь.

Снова тихий скрип.

Я почувствовал, что устал. С каждой цифрой я все глубже погружался в себя, в пучину собственной души. Сердце мое стало тяжелым, повисло, как капля, готовая сорваться в бездну, в черное топкое болото. Я испугался.

— Я больше не могу, — шепнул я Феликсу. — Я сейчас потеряю сознание.

— Еще чуть-чуть, — проговорил он. — Нельзя остановиться!

Вереницы чисел проходили перед моим взором, как в огромной бухгалтерской книге: шестерки, семерки, восьмерки сбивали меня с толку, плясали, требовали выбрать их, но я зажмуривался, отбивался от них, искал среди чисел ее, Зоару…

Я увидел ее на Лунной горе, с моим отцом. Он, она, гора в форме полумесяца, Зоара в луче света купается в алюминиевом тазу, и в ее округлившемся животе я, Ноник, и пусть она не любит по-настоящему моего отца, все равно ей еще удается быть счастливой у своего домашнего очага, в гнезде, которое отец построил для нее…

«Ноль»?

Но губы мои засомневались. Это не настоящий ноль, не полный ноль, это круг, что-то округлое, как ее живот, но не пустое внутри. Внутри этого нуля что-то бьется, пытается расколоть и прорвать его, что-то тяжелое и острое, оно рвется наружу, ввысь!

«Пять»?

— Попробуй пятерку, — пробормотал я.

— Еще одна цифра, — осторожно шепнул Феликс. — Одна, последняя.

Этого не может быть, подумал я, это против всякой логики. Я сижу здесь с закрытыми глазами и пытаюсь, как идиот, угадать число, которое кто-то придумал тринадцать лет назад. Бред.

У меня не было сил. Будто из меня вынули душу.

Но когда я снова заглянул внутрь себя, на меня вдруг наползло ее одиночество. Несмотря на ребенка, который только что родился и которого она, конечно, любила, она вдруг точно проснулась от чудесного сна. Проснулась, увидела пересохшую землю, безлюдную гору и моего отца, который, как ни печально это признавать, успел ей поднадоесть. И она почувствовала, что ей нет места ни здесь, ни где бы то ни было, и все чаще подъезжала на лошади к обрыву, и стояла там, на краю, и смотрела в пропасть, зовущую стрелой, острой стрелкой рвануться туда…

«Семь».

— Семь, — произнес я.

— Уверен? — переспросил Феликс. — Думай хорошо, это последняя цифра.

— Семь, — повторил я.

Наступила тишина.

Потом я услышал скрип рычажка.

И легкий щелчок в замке.

Феликс глубоко вздохнул.

Дверца ячейки открылась.

А я открыл глаза. В руке Феликс держал длинный деревянный футляр. К футляру была приклеена записка.

— Получилось, — проговорил он с великим удивлением. — Ты читал ее изнутри. Вот что значит одна кровь.

У меня пересохло во рту. Кажется, за эти десять минут я устал сильнее, чем за все наше путешествие. Хотелось лечь на пол и заснуть.

Феликс протянул мне футляр. На листке детским острым почерком было написано: «Нонику на бар-мицву. С любовью, мама».