Читать книгу "Ночь последнего дня - Татьяна Полякова"

Время шло, я ничего не знала о Машке и не могла ей помочь.Это сводило меня с ума, и только тихим помешательством можно объяснить тотфакт, что на следующий день я отправилась к Нику. Он обретался в казино,раскладывал пасьянс в задней комнате, меня встретил счастливой улыбкой.

— Глазам не верю, это ты! Совершенно ослеплен твоейкрасотой. А какой загар… Как там, на Канарах, погода не подкачала?

Я плюхнулась на диван рядом с ним и потерла лицо руками.Ник, отбросив в сторону карты, с любопытством за мной наблюдал. Потом вздохнул,поднялся и спросил серьезно:

— Водки хочешь?

— Давай, — кивнула я.

Он налил две рюмки, одну подвинул мне.

— С возвращеньицем, — хмыкнул Ник и выпил. Я тожевыпила, поморщилась, а он скроил несчастную физиономию. — Ты разбиваешьмне сердце. Я желал бы видеть тебя счастливой, и что? Сплошные душевныепереживания. Что, кинул тебя твой Цицерон? Говорил тебе.., папу-то слушатьнадо, папа жизнь прожил, его на фу-фу не разведешь. Ладно, не грусти. Никудасладкоголосый от тебя не денется. Я же тебя знаю: если мужик сразу не сбежал,значит, кранты, ты ж вроде наркоты: раза три попробовал и, считай, втянулся.Так что явится Цицерон, как ни в чем не бывало, и будет любить тебя пущепрежнего. Прислушивайся к папулиным советам, и начнешь из него веревки вить. Ибудет все в шоколаде. Еще налить?

— Нет.

— Зря. Водка хорошая. А доживу до пенсии, перейду наконьяк. Начну посиживать в кресле-качалке перед камином и потягиватьблагородные напитки. Красота.

— С трудом представляю тебя пенсионером, —вздохнула я.

— Совершенно напрасно. Лишь бы господь сподобил дожить.

— И чем ты будешь заниматься?

— Стану разводить цветы, — с серьезной минойответил Ник. — А что, у меня всегда была тяга к прекрасному. Папаша мойочень розы уважает, приму эстафету. Что поделаешь, наследственность. Будуковыряться в саду, куплю панаму с дырочками, чтоб темечко не пекло, стану питьчай со старушками и записывать рецепты малиношного варенья.

— Ты сам-то в это веришь? — не удержавшись,съязвила я.

— Когда как, — добродушно ответил Ник. —Должна же быть у человека мечта. Вот я мечтаю о пенсии. А ты о чем? Ладно, неотвечай, и так знаю: мечтаешь увидеть папу в гробу, и как можно скорее. Датолько нервы мои сердечные волнуешь такими глупостями. Хоть бы головенкойподумала: ну куда ты без меня?

— Ник, что с Машкой? — тихо спросила я.

— А что с Машкой? — вроде бы удивился он. —Лежит себе в психушке, к кровати привязанная. Апельсины жрет. Каждый день потри килограмма отсылаю, чтоб вся в витаминах была.

— Ее держат связанной? — стиснув руки, спросила я.

— Ты зачем пришла? — резко спросил Ник, а явздохнула.

— К кому мне идти, скажи на милость…

— О-о, — поднял он вверх указательныйпалец, — пробило. Дошло, наконец. Блудная дочь. Поцелуй папу в темечко,только он о тебе и думает.

— Кто стрелял в Углова? — спросила я.

— Тебе-то что за разница? Знакомец наш стрелял, а ктоконкретно, не твоего ума дело.

— А Машка, что с ней?

— Машка твоя дура, одна извилина и та от наркотыфактически прямая. Дядя должен был в большой печали застрелиться, мы для него ипричину подготовили, для достоверности — большой-пребольшой проигрыш в казино.Конечно, причина так себе, я нашим даже выговор сделал, что работают безогонька, но все-таки лучше, чем ничего. И как раз в тот момент, когда Угловстрелял себе в голову, в кабинет входит твоя Машка — без стука, заметь, чтоговорит о ее дурном воспитании, — и начинает вопить, характер-то у твоейподружки склочный. Короче, Углов шмальнул себе еще и в грудь для убедительностии сунул пистолет Машке в руку. А что бедняге было делать? Ситуация-то внеплановая,а работают одни дилетанты, скоро специалиста, чтоб смог собрата укокошить безсучка и задоринки, днем с огнем не сыщешь. Как тут на пенсию уходить? Надоковать кадры. В общем, на Машкины крики народ понабежал, а у нее единственнаяее извилина вдруг заработала, и она поняла, как скверно выглядит: вся в кровида с «пушкой» в руках… Да, тут необходимо отдать должное твоей подруге, не зряя на нее тратил силы и время: другая принялась бы вопить, что был в кабинетееще человек, он-то, такой-сякой, Углова и укокошил, а потом мне пистолетик вруки вложил, а сам через лоджию в соседнюю приемную, которая в тот момент былаабсолютно пуста и где дверь заблаговременно оставили незапертой, смылся. НоМашка о человечке ни слова. Вопила отчаянно, в большой печали, что вляпалась,но все не по делу. Буйствовала. И отправилась в психушку. Тут уж я быстренькоподключился.

— Ты можешь говорить серьезно? — не выдержала я.Его тон доводил меня до бешенства, но я вынуждена была смирить себя, и в моихсловах было больше сожаления, чем злости.

— Пожалуйста, — легко согласился Ник и вновьустроился на диване рядом со мной. — Поведи она себя по-другому, начниотпираться и все такое прочее… — он сделал характерный жест, проведя ребромладони по горлу, — скончалась бы при первой возможности. Нам суета ни кчему. Углов хоть и ничтожество, но кресло, в котором он сидел, требуетуважения. В психушке Машку уже посетил адвокат и растолковал ей, что к чему.Если ее угораздило так не вовремя войти в кабинет, придется брать убийство на себя.А что, тоже неплохо: большая любовь, ревность.., все в лучших традициях еелюбимых сериалов. Когда она окончательно проникнется, врач разрешит следователюее допросить.

— И Машка сядет в тюрьму за убийство? — с трудомрасцепив зубы, спросила я.

— Я тебе про темечко говорил? Можешь целовать прямосейчас.

— Ник…

— Ну что, «Ник»? — усмехнулся он. — Будешьпапу слушать, все сложится в «елочку». Состояние аффекта, то да се… Полежитполгодика в психушке, страсти улягутся, и врач решит, что для общества она не опасна.Переведем в другую психушку с режимом полегче, не психушка, а санаторий, а тами вовсе домой…

— Ник…

— Все. Я сделал, что мог. Попробуешь вмешаться, и Машкетвоей каюк. Выждем время, скоро начнешь к ней на свидания ходить. Я позабочусьо том, чтобы она там лишнего дня не задержалась. Ты мне веришь? — вдругспросил он совершенно серьезно и уставился на меня своими рыбьими глазами.

— Верю, — буркнула я.

— Вот и отлично. Кровью договор скреплять не будем, ятебе тоже на слово верю, за что бесконечно страдаю.