Читать книгу "Смерть президента - Виктор Пронин"

— Раздайся море, говно плывет!

— Молоток, Каша! — воскликнул Цернциц. — Только так! И мы победим! И ты сам, Каша, подпишешь Указ о собственной амнистии!

— Шкурой чуешь?

— Шкурой, Каша! Только шкурой! В наше время нельзя доверять ни разуму, ни интуиции, ни опыту! Разум не справляется, интуиция пробуксовывает, опыт обесценивается! Только шкуре верь, только собственной шкуре можешь доверять полностью и всегда!

— И близким людям, — добавила Анжелика.

— Можешь, конечно, довериться и близким людям, если ничего больше не остается, — с сомнением проговорил Цернциц. — Если ты уверен в том, что они действительно близки.

— И мы победим? — Пыёлдин в упор посмотрел на Цернцица.

— Победим, — прошептал Цернциц, и взор его в этот момент был и в самом деле безумен.

— Я так рада за тебя, Каша, — произнесла Анжелика счастливым голосом, будто Пыёлдин уже готовился принимать поздравления от глав зарубежных держав. Он диковато глянул на красавицу и как-то сразу сник, опустился в кресло и устало вытянул перед собой ноги.

— Ладно, — произнес Пыёлдин на выдохе. — Пошутили и будя.

— Кто пошутил? — спросил Цернциц глухим голосом. — Шутки кончились. Начинается настоящая работа.

— Ты предлагаешь мне участвовать в этом перебрехе? — спросил Пыёлдин, указывая на пустой экран телевизора.

— Ни в коем случае! Ты будешь появляться на экране только в гордом одиночестве, только в высоком и недостижимом одиночестве! Они — толпа, их много, они дурные. А ты один. И каждое твое слово будут ловить миллионы людей. И говорить ты будешь не из студии, а из поднебесной выси Дома. Не забудь — ты террорист, который впервые в истории человечества взял столько заложников. И эти люди не возненавидели тебя, они приняли твою сторону и готовы с оружием в руках отстаивать идеи добра и света, твои идеи, Каша!

— Крутовато!

— Только так, Каша, только так.

— А может быть, того… Ты сам попробуешь, а, Ванька?

— Не гожусь. Я — жертва. Заложник. А победитель — ты. Ты сегодня хозяин положения и властитель дум человеческих.

— Властитель?! Что ты несешь, Ванька?!

— Да, Каша, — произнесла Анжелика с невероятной нежностью в голосе и положила свою узкую трепетную ладошку Пыёлдину на колено. В ту же секунду по нему пробежала сладкая дрожь, наполнив тело молодостью и желаниями.

— Хорошо, — Пыёлдин склонил голову к одному плечу, потом к другому. — Хорошо… Заметано. Но возникает вопрос, Ванька.

— Ну?

— А фомка? Где фомка?

Несмотря на, казалось бы, бессмысленный вопрос, Цернциц, старый пройдоха и мошенник, сразу понял, что имеет в виду Пыёлдин. Понял он и то, что Каша готов броситься в безумную авантюру и что больше уговаривать его не придется.

— Отвечаю… В качестве фомки мы используем Дом. Это будет такая фомка, какой свет не видел! Кристаллом Дома мы взломаем все, что нам потребуется.

— А что ты собираешься взламывать?

— Мы взломаем систему общественного мнения, систему круговой поруки, которой повязана вся эта шелупонь! — Цернциц резко выбросил руку вперед, указав на пустой экран. — Я знаю, что произойдет дальше, — все они, включая жирную девственницу и мокрогубого Агдама, набросятся на тебя, как свора голодных псов! Это будет их ошибкой! Каждое обвинение, упрек, разоблачение будут поднимать твое влияние. Их выступления будут начинаться и заканчиваться проклятиями в твой адрес! И ты станешь кумиром всех нищих и обездоленных. А поскольку нищих и обездоленных у нас большинство, то твоя победа обеспечена. Ты разгромишь их с громадным преимуществом, Каша!

— Значит, говоришь, фомка есть…

— Мы взломаем Конституцию! — тихо проговорил Цернциц. — Мы мир взломаем, мать его за ногу!

— Это дорого, Ванька.

— Заплатим, — прошептал Цернциц еле слышно, но именно в этом, шепотом произнесенном слове и прозвучала та твердость, которая убедила Пыёлдина — Цернциц не отступится.

— У меня нет денег, — улыбнулся Пыёлдин.

— Добавлю! — взгляд Цернцица, устремленный в окно, наполнившись светом заходящего солнца, полыхнул зловеще и шало. И все лицо его, освещенное закатом, приобрело необыкновенную твердость, оно казалось высеченным из красного гранита, а может быть, отлитым из красной меди или освещенным красными бликами знамен недавнего прошлого.

* * *

Когда на следующий день, закончив составлять с Цернцицем коварные планы, Пыёлдин опустился на один этаж, его поразила разношерстность публики, которая заполнила не только все комнаты, залы, кабинеты, но и переходы, лестничные площадки, вестибюли. Среди толпы попадались типы совершенно невероятного вида и облика — в фуфайках поверх тренировочных штанов, в неснашиваемых нейлоновых куртках, в которых состарилось не одно поколение бомжей, пьяниц, всевозможных вокзальных крыс, живущих под платформами, в заколоченных туалетах, заваренных камерах хранения, в железнодорожных вагонах с выбитыми стеклами и сорванными скамейками, которые пошли на костры в холодные зимние ночи, в осенние дождливые ночи, в весенние лунные ночи…

Беззаботный, простодушный народ жил легко и пьяно, наслаждаясь каждым наступившим днем, радуясь неожиданным встречам с друзьями и подругами, с которыми породнились когда-то на среднеазиатских базарах, сибирских толчках, украинских полустанках. Если они о чем-то и говорили всерьез, то о том, кто помер, кого посадили, за что и на сколько…

Их уже как-то потревожили — пришли странные чужие люди в клетчатых пиджаках, с косынками на небритых шеях и начали всех убеждать, что живут они плохо, что так жить нельзя, что в других странах столько колбасы, столько колбасы, что иметь колбасы меньше, чем ее имеют в тех сытых странах, просто унизительно.

И надо же — поверили.

И полуголодные люди стали ходить по улицам и площадям, размахивать флагами, транспарантами, писать на них гневные слова, радостно возбуждаясь при этом, и наконец выбрали себе в предводители какого-то охламона, который был дороднее прочих телом и к тому же голосом обладал зычным и нахальным. Охламон имел обыкновение забираться на всевозможные возвышения — на помосты, на танки, выглядывал из окон верхних этажей и нахальным своим и зычным голосом беспрестанно вещал о скором наступлении колбасного изобилия. Однажды, впав в митинговое неистовство, он даже пригрозил лечь на рельсы и принять мученическую смерть, если ему не поверят в колбасные его обещания.

Прошло несколько лет в затаенном ожидании, и только тогда наиболее проницательные граждане обратили внимание, что охламон стал еще дороднее телом, значительно округлился мордой, а голос его сделался еще более нахальным и зычным, хотя, казалось бы, что нахальнее и зычнее голоса у живого существа быть не может.

Но самое интересное случилось позже. Успокоившись, отбросив флаги и транспаранты, граждане обратили внимание, что по стране перемещаются в разных направлениях тысячи бродяг, бомжей, беженцы с детьми, погорельцы со старухами, по электричкам ходят тощие музыканты и исполняют песни, от которых хочется плакать и рыдать. Например, о том, как нежно утомленное солнце с морем прощалось, в этот миг ты призналась, что нет любви… А плакали люди и рыдали, потому что доходило до них — была любовь, была, а в песне сознательно утверждалось, что ее нет, чтоб еще больше растревожить душу и вызвать воспоминание о далеких, невозвратных годах — глупых, молодых и счастливых…