Читать книгу "Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Ричард Докинз"

1990 году, когда Джим Уотсон, заведующий лабораторией в Колд-Спринг-Харбор на Лонг-Айленде, пригласил нас обоих организовать там конференцию в честь столетия этого престижного учреждения. Конференция называлась “Эволюция: от молекул к культуре”, но ярче всего я помню группу лингвистов из России, которые за словом в карман не лезли. Джаред проявил инициативу, пригласив их, и я, наверное, с теплом представлял, что у лингвистов и эволюционных биологов должно быть много общего. Языки постепенно меняются в историческом времени – это сильно, хоть и поверхностно, походит на то, как меняются в геологическом времени биологические виды.

Лингвисты разработали технологии реконструирования древних мертвых языков – например, праиндоевропейского – путем тщательного сравнительного анализа языков-потомков: такие технологии выглядят довольно знакомо для эволюционных биологов, особенно тех, кто занимается молекулярной таксономией – то есть работает с тем, что можно в наши пост-уотсоно-криковские дни назвать молекулярными текстами. Более того, первые шевеления лингвистических способностей у наших предков-гоминин весьма занимают биологов – хоть некоторые лингвисты и считают эту тему запретной в силу невозможности ничего выяснить достоверно. Знаменитое решение Лингвистического общества Парижа в 1866 году запрещало обсуждения этого вопроса на основании того, что он считался принципиально неразрешимым.

Подобный запрет для меня звучит абсурдно пораженчески. У языка должен был быть исток, или истоки, как бы трудно ни было их реконструировать. Должен был существовать переходный период, когда язык развивался из доязыкового состояния наших предков. Этот переход был реальным явлением, он произошел – нравится это Парижскому обществу или нет, и уж точно нет никакого вреда в том, чтобы хотя бы рассуждать о нем. Прошли ли наши предки стадию, подобную языку жестов у шимпанзе, в которой располагали немалым словарным запасом, но не иерархическим вложенным синтаксисом, который свойствен исключительно людям? Возникла ли способность к иерархически вложенным грамматическим структурам у отдельно взятой гениальной особи? Если так – то с кем же она говорила? Могла ли эта способность возникнуть как программное обеспечение для внутренних, непроизнесенных мыслей, которые лишь позже оформлялись вовне в виде речи? Могут ли ископаемые находки что-то сообщить нам о диапазоне звуков, которые могли издавать наши разнообразные предки? Все это вопросы, на которые должны существовать определенные ответы, даже если на практике мы не можем до этих ответов докопаться, и я еще вернусь к ним в следующей главе (см. стр. 439–443).

Мы с Джаредом с удовольствием переписывались, составляя приглашения на конференцию, и, надо сказать, его опыт и умения оказались решающими. Сама конференция, когда она наконец случилась, привела меня в некоторое недоумение. Я был впечатлен уверенностью, с которой лингвисты заявляли, что реконструировали праязыки из относительно недавнего прошлого, например, праиндоевропейский (ок. 3500 до н. э.). Я даже мог стерпеть подобные реконструкции других праязыков, например, протоуральского и протоалтайского. С некоторой натяжкой допустим, что праязыки можно скормить обратно той же реконструирующей машине и получить на выходе (а вернее, на входе) праязык всех праязыков – “праностратический”, хотя, кажется, даже многие из лингвистов считали, что это уже чересчур.

Пока все интересно. Но подорвался я на довольно очевидном предположении, которое я осмелился выдвинуть: в просторечии о таком говорят “ежу понятно”. Стремясь внести свою, эволюционно-биологическую, лепту, я предложил рассмотреть существенное различие между эволюцией лингвистической и генетической. После того, как один биологический вид (может быть, лишь по географической случайности) расколется на два – после того как дивергенция зайдет достаточно далеко, чтобы исключить скрещивание, – назад дороги нет. Два генофонда, которые некогда смешивались в половом размножении, никогда больше не соединятся, даже если встретятся[118]. Именно так мы и определяем разделение видов. Языки же, разойдясь достаточно далеко, часто соединяются вновь и образуют великолепные гибриды. Исходя из этого, биологи могут проследить происхождение всех ныне живущих млекопитающих, скажем, до единственной особи-матриарха, жившей и умершей около 180 миллионов лет назад, но нельзя проделать то же самое для языков: все индоевропейские языки нельзя проследить до одного-единственного праязыка, на котором говорило определенное племя где-то в Восточной Европе около трех с половиной тысяч лет назад.

Русские лингвисты побагровели от возмущения. Языки никогда не сливаются! Но, но, но, бормотал я, а как же английский? Ерунда, отрезали они, английский – чисто германский язык. “Сколько в английском процентов слов романского происхождения?” – спросил я. “Около 80 процентов”, – ничуть не смутившись, едва ли не презрительно отвечали они. Я отступил и забился обратно в свою раковину биолога, раздавленный, но не удовлетворенный.

В целом, кажется, конференция удалась, и мы с Джаредом оба остались довольны. Когда он приехал в Оксфорд читать лекцию имени Симони, он был любезнейшим гостем. Вопреки обеду из хлеба и сыра (а впрочем, может быть, в согласии с ним) он проявил и склонность ценить прелести жизни: он преподнес нам с Лаллой бутылку каберне-совиньон из долины Напа, превосходного урожая, и заботливо написал на бутылке, что ее следует выпить между 2005 и 2017 годом. Мы откроем ее, чтобы отметить выход этой книги в 2015-м. Кроме того, что Джаред – выдающийся физиолог, орнитолог и эколог, он еще и широко образованный человек, полиглот, глубокий знаток антропологии и мировой истории, и все это проявилось в его лекции имени Симони, главной темой которой была его книга “Ружья, микробы и сталь”. Это настоящий шедевр, и нельзя не задумываться, почему ни один историк не написал его раньше. Почему такую удивительную историческую мысль мог развить только ученый-естественник? То же самое, может быть даже в большей мере, можно сказать и о книге “Лучшее в нас” Стивена Пинкера, следующего моего лектора имени Симони.

Я читал самого Хомского и пару других книг (когда разбирался, как написать компьютерную программу – генератор грамматики; см. книгу “Неутолимая любознательность” и стр. 439–440), но почти все остальное, что я знаю о лингвистике, я знаю от Стивена Пинкера. То же верно и для моих знаний о современной когнитивной психологии. И об истории насилия у людей.

Мы со Стивом Пинкером (а также Джимом Уотсоном и Крейгом Бентером) входим в горстку ученых со всего мира, чьи геномы были секвенированы полностью. Гены Стива предполагают, что у него должен быть высокий интеллект (ничего удивительного), но также, забавным образом, что он должен быть лысым (найдите любую его фотографию в интернете). Это важный урок: известные нам эффекты генов во многих случаях лишь слегка меняют статистическую вероятность конкретного исхода. За редкими яркими исключениями вроде болезни Хантингтона гены не определяют исход с высокой вероятностью, но взаимодействуют с множеством других факторов, в том числе с множеством других генов. Особенно важно помнить об