Читать книгу "Звездные раны - Сергей Алексеев"

А он всё кренился и кренился, но самому ходить и говорить об этом было неловко да и бессмысленно, поскольку началась перестройка, утверждающаяся свержением многих памятников. Тогда они решили с Рожиным снять его. Пришли на дело как всегда ночью, раздолбили гранитную плитку сзади и обнаружили, что бюст прикреплён к постаменту намертво — только взрывать. И ведь подпорки не подставишь, чтобы в одночасье не рухнул на детей, которые под бетонным основанием выкопали землянку и там курили или нюхали клей «Момент», натянув на головы пластиковые пакеты.

Если бы снять бюст, то новый никто бы восстанавливать не стал, а постамент тогда снесли бы городские власти. Пока академик со своим старым сподвижником придумывали, как это сделать, сама жизнь нашла выход: они заметили, что кто-то из соседнего дома ходит и ночью тихонько долбит заднюю часть постамента, чтобы освободить крепления — что ни говори, а в бронзовом, хотя и пустотелом академике полцентнера цветного металла, погоня за которым шла по всей стране. Тогда они решили подождать, когда добровольный помощник основательно разворотит железобетон, а они нагрянут, спугнут его и сами снимут.

Смерть Рожина и последующие события остановили наблюдение на несколько дней, и теперь Насадный опасался, что добытчик цветного металла размолотил бетонное крепление и снял памятник. Но тот, видимо, обрабатывал за ночь сразу несколько объектов, и дело подвигалось у него медленно, хотя бюст уже шатался, если подцепить монтировкой.

Он не мог покинуть город, бросив свой памятник на добычу ворам, а Дара — то ли добровольная спутница, то ли своеобразный конвоир, — настаивала ехать на Таймыр немедленно. Тогда он неторопливо собрал кое-какие вещи, оделся так, как обычно одевался для торговых дел на набережной Невы, посмотрелся в зеркало — потасканный, стареющий интеллигент, и если ещё пару дней не побриться, даже близкие вряд ли узнают…

— В таком виде не поедешь! — вдруг заявила Дара. — Я помню тебя другим. Побрейся и переоденься.

— На Таймыре меня тоже помнят, — неуверенно воспротивился он. — Могут узнать…

— Со мной не узнают, — был ответ. — Не надо изменять своим привычкам.

Академик подчинился, соскоблил бритвой щетину, выбрал в шкафу среди изношенных костюмов самый приличный, переоделся и взял с собой несколько рубашек и галстуков. Вместо того чтобы тайно покинуть квартиру, они вышли открыто и неподалёку от дома поймали частника.

— В Пулково, — скомандовала Дара.

— Нет, сначала на Васильевский, Пятая линия! — приказал Насадный.

— Зачем? — спросила она и посмотрела знакомо, с улыбкой, как в латангском аэропорту.

— Я там родился…

К счастью, памятник ещё был цел, разве что постамент накренился ещё больше, поскольку выкопанная детьми землянка оказалась заполненной грунтовыми водами.

— Помоги снять бюст, — попросил таксиста. — Я заплачу. У тебя же есть с собой инструмент?

— В этом деле я тебе не помощник, — испугался тот. — Средь бела дня?.. Вмиг арестуют!

Тогда Святослав Людвигович встал рядом с памятником и попросил его внимательно посмотреть. Таксист долго смотрел, сличал, хмурился, затем безбоязненно подпятил машину задом, достал буксирный трос, накинул один конец на голову бюста, другой зацепил за фаркоп и дёрнул. Наклонившийся постамент рухнул, бронзовый академик отвалился сам. Они погрузили его в багажник, отвезли к дому покойного Рожина и подняли в квартиру.

— Если совсем туго станет, сдай его в металлолом, — наказал он вдове и оставил ключи от квартиры. — И ещё, там за стеллажами спрятано много всяких круп, сахарного песку, соли, спичек. Бери, сколько хочешь.

— А как же ты? А куда же ты? — спохватилась она, с любопытством глядя на Дару.

— Мы на Таймыр, — признался Насадный, — только ты забудь об этом и никому ни слова. Даже моей дочери.

И сразу же поехали в Пулково.

Он знал, что никогда больше не вернётся сюда, потому что у академика был ещё один памятник, самый главный — целый город в таймырской тундре, его детище, сейчас покинутое жителями, пустое и мёртвое. Можно было бы, конечно, уехать к дочери в Канаду и там дожить остаток своих дней, однако от одной мысли, что его похоронят в чужой земле, ему становилось невыносимо тоскливо, и когда дочь заводила разговор об отъезде из России, он сразу же ставил условие — тело после смерти привезти назад и похоронить в Балганском метеоритном кратере. А иначе, мол, я встану мёртвый и уйду, а тебе всю жизнь не будет покоя. Она не могла дать таких гарантий (хорошо хоть оставалась честной), и на какое-то время успокаивалась. Академик представлял, сколько это хлопот, сколько будут стоить такие похороны: муж её, когда-то заражённый Насадным астроблемами, занимался только ими и таких расходов не потянул бы.

Вернуться на Таймыр они собирались вместе с Рожиным, и, пожалуй, уехали бы давно, но у старого сподвижника ещё была жива жена, да и сам он в ближайшие десять лет умирать не собирался, так что рановато, считали они, трогаться в последний путь. Предсмертная исповедь старого сподвижника, потом его кончина и явление Страги Севера изменили все планы.

Уничтожить действующий образец «Разряда» (готовую установку он всё-таки считал моделью, поскольку она была изготовлена в единичном экземпляре и полностью вручную) было не так-то просто, и он действительно лишь один знал, как это сделать. Хранилась она полуразобранной в замурованном боксе экспериментального катакомбного цеха, однако при этом всё-таки была доступной для тех, кто умеет искать и знает, что ищет. А грамотным современным инженерам не составило бы труда в течение месяца смонтировать её. Но запустить, даже при современных компьютерных возможностях, шансы были минимальными: проанализировать состав газовой среды, которой и сейчас была заполнена перепускная камера, рассчитать её соотношение, определить уровни и последовательность действий блоков ионизации, режимы работы инжекторов — на это потребуются многие месяцы, а то и годы!

Когда после первомайской демонстрации объявили о чернобыльской трагедии и назвали её дату — двадцать шестое апреля, академик вздрогнул, будто по нему пропустили электрический импульс. Он совершенно забыл о названной Страгой дате, когда начнётся фаза Паришу — точнее, плохо её расслышал, возмущённый и увлечённый своими мыслями, однако же подсознание схватило и сберегло его слова.

— Я знал об этом, — сказал академик своему старому сподвижнику. — Ещё пятнадцатого апреля знал…

Рожин тогда его не понял, посчитал за фантазии выжившего человека — сидели и пили шампанское.

— Откуда же ты знал? — спросил Михаил с той неуловимой интонацией, которую академик не любил — интонацией лёгкого сарказма.

— Мне голос был, оттуда, — указал в небо. — Началась фаза Паришу. И продлится она ровно девятнадцать лет. Начинай отсчитывать годы, Миша…

Он засмеялся бы, но смутило состояние академика — крайне страстное и одновременно слишком спокойное, как у Будды. Потому лишь спросил: