Читать книгу "Переплетения - Зигмунт Милошевский"

– А я любила. Мне было двадцать пять лет, когда я встретила и полюбила счастливой любовью Камиля Сосновского. Он был на три года младше. Смешно вспоминать, что мне не давала спать разница в возрасте. Я боялась, что эти три года могут все испортить. Все время боялась, что что-нибудь еще ее испортит, что такое невозможно и что подобные вещи не случаются. Нет смысла все вам описывать: это состояние не поддается описанию. Но вам следует знать, что прошло почти двадцать лет, а я могу подробно описать каждую минуту нашего знакомства, повторить каждую сказанную фразу. Помню книги, которые я тогда читала, и фильмы, которые смотрела. Вплоть до мельчайших подробностей.

Она закурила следующую сигарету. Шацкому уже не хотелось.

– А вы знаете, что он меня ждал? В тот день, когда к нему пришли? Мы собирались вместе поужинать. Он планировал что-нибудь состряпать, а я – приготовить питье и «варшавское лакомство». Вы его помните? Густая масса какао с измельченными вафлями внутри, слегка напоминавшая большое «сказочное» пирожное из фирменной смеси Веделя. Конечно, все завернуто в пергамент с надписью «вторичная упаковка». Наш магический десерт. У других были песенки, у нас – «лакомство».

Когда я пришла к нему, вне себя от счастья, они уже были там. Я стучала и стучала, однако никто не открыл. Я простояла час, может два, а он не пришел. Я вернулась домой, звонила ему каждые полчаса. Я знала, что-то случилось, ведь он должен был уехать с родителями и сестрой, но продолжала звонить и ходить. После не помню которого по счету звонка мне ответила Ханя. Остальное вы можете себе представить. Хотя бы попытаться. Самым тяжелым было сознание, что он все время находился там, они тоже – и издевались над ним. Если бы мне, идиотке, пришло в голову сообщить в милицию… все могло закончиться иначе.

Шацкий все же закурил. В конце концов, других дел у него не было. Но эта мелодрама его не трогала.

– В определенном смысле я умерла вместе с ним. Хенрик был все время рядом. Нежный, сочувствующий, понимающий, готовый все простить. Меня он не интересовал, но он был. Я привыкла к нему. Вышла замуж. Быстро забеременела. Родилась Кася, и я стала жить для нее. Потом – Бартек. Раз было лучше, раз хуже. Так, семейная жизнь. Она закончилась со смертью Каси. Мне стыдно, но если бы я могла воскресить одного человека, воскресила бы Камиля. А потом появился его отец – будь он проклят – со своей правдой и справедливостью. Хотела бы я, чтобы этот день никогда не наступил.

Она еще раз закурила, маленькое помещение было окутано дымом. В сочетании с жарой это стало невыносимо.

– Не знаю, зачем я поехала в тот вечер на Лазенковскую. Не могу объяснить. Но поехала. Я вошла, когда он паковал вещи. Рассказал мне о том, что узнал во время расстановки. Был растерян, плакал, говорил, что едва не совершил самоубийство. Я подумала, это лучшее, что он мог бы сделать, и спросила, не следует ли ему завершить терапию, учитывая здоровье Бартека. Он не хотел. Я выбежала из его комнаты и отправилась на кухню попить воды: подступала тошнота. Дальнейшее вы знаете…

Еще недавно, несмотря ни на что, у него возникло бы желание поставить ее перед судом. Теперь его это не заботило. Настолько, что даже отвечать не хотелось. Она еще поглядела на него, не прервав молчания, и встала.

– Я хотел бы знать, руководствовались ли вы только эмоциональными мотивами? – спросил он наконец.

Она усмехнулась и вышла.

Прокурор Теодор Шацкий поднялся со стула, снял пиджак, широко открыл окно и высыпал окурки в корзину. Открыл ящик, чтобы спрятать пепельницу, и его взгляд остановился на листке, где был записан фрагмент интервью с Бертом Хеллингером, опубликованным, кажется, в газете «Выборчей»:

«От меня всегда требуют, чтобы я проклинал виновников всех преступлений, а я знаю, что единственный путь справиться с присутствием зла – признание того факта, что и они, несмотря ни на что, являются людьми. Мы должны найти место в своем сердце и для них. Ради нашего собственного добра. Это не снимает с них ответственность за совершенные поступки. Но если мы исключаем кого-либо, отказывая ему в праве на принадлежность, ставим себя на место Бога, решая, кто должен жить, а кто нет. А это нечто неслыханное».

3

Направляясь к Монике на Хомичувку, он остановился на площади Вильсона, чтобы купить у Бикля два эклера – это были их любимые пирожные. Стоя в очереди, подумал о Ядвиге Теляк и «варшавском лакомстве» и почувствовал себя очень уставшим. Измученным этим следствием, работой, любовницей, которая совершенно его не интересовала. Чего-то ему снова недоставало, но чего?

Справедливости, подумал Шацкий и испугался своей мысли. Она прозвучала так, будто кто-то рядом произнес ее вслух. Он огляделся, но пенсионеры с Жолибожа покорно стояли в очереди, с немым вниманием взирая на пирожные в холодильных шкафах и полки с тортами. Справедливости, то есть чего? Он надеялся, голос ему ответит. Но на этот раз он не услышал слов, зато перед ним предстала картина: блестящий цилиндр, из которого он вытащил двадцатичетырехлетний виски. Он подумал о Кароле Венцеле, жилье которого находилось по пути к Монике. Может, его навестить? Вдруг найдется способ против тех, кто прислал ему эксклюзивный шотландский напиток? Что мешает ему проверить? Разговор с чуть свихнувшимся историком – вероятно, слишком мало, чтобы его чикнули?

Он купил эклеры, позвонил Венцелю, который оказался дома, и подъехал к дому на Жеромского. Выходя из машины, он взял с собой пирожные – глупо появляться с пустыми руками. Пошел ко входу между гаражами и помойкой. Вдруг из боковой аллеи на самокате вылетела девочка в возрасте Хельки, едва его не протаранив. Он отскочил, но руль самоката задел пакетик с пирожными. Бумага порвалась, и одно из пирожных упало на асфальт. Девочка, очень похожая на его дочку, задержалась и, увидев на волнистом асфальте разбитую сладость, надула губы, выгнув их в подковку.

– Я страшно извиняюсь, малышка, – быстро сказал Шацкий. – Не заметил, как ты едешь, задумался и стукнул тебя пирожными. Ничего не случилось?

Она покрутила головой, но в глазах у нее стояли слезы.

– Уфф, камень с сердца. Я боялся, что какое-нибудь из пирожных тебя обидит. Ты знаешь, что эклеры бывают ужасно злыми? Они нападают неожиданно, совершенно как ласки. Поэтому я держу их в пакете. Но этот уже не страшный, как ты думаешь? – он боязливо наклонился к эклеру и потрогал его пальцем.

Девочка засмеялась. Он вынул из пакета уцелевшее пирожное и подал ей.

– Держи и прости меня. – сказал он. – Только ешь осторожно, чтобы он не рассердился.

Девочка неуверенно оглянулась, поблагодарила, взяла у него пирожное и отъехала, с трудом удерживая равновесие. Действительно, она похожа на Хельку. А ему что, в самом деле нужно идти к Каролю Венцелю, копаться в этом деле, рисковать жизнью близких? Вспомнились слова, сказанные историком: «Если ты хочешь каким-то образом до них добраться, лучше сразу откажись. Ты подумаешь об этом утром, а вечером будешь плакать возле трупа своей дочери».

Шацкий замер.