Читать книгу "Миднайт. 1. Наместник ночи - Мила Нокс"

Мудрец прервался, погрузившись в размышления.

– Да… страшные вещи творят с нами мечты. – Он повернулся к детям. Огромные глаза засияли точно звезды. – Жажда получить то, что тебе недоступно, – вот что делает нас монстрами. Бессилие перед острым желанием повергает нас в отчаяние, калечит души, а тех, чья суть обращена ко тьме, делает самыми страшными чудовищами… Ведь все, что мы делаем, – ради мечты.

– Как нам победить его? – спросил Филипп.

– Этого я сказать не могу, – покачал головой Мудрец. – Но вы поймете. У каждого из нас есть слабое место. У него – тоже.

– А печать?

– Цветы Зла. – Мудрец кивнул на столпившиеся у ног мальчиков растения. – Они укажут путь.

Растения подняли черные головы, ощерили пасти и заклацали зубами. Франциск подвинулся ближе к брату, чтобы ненароком не задеть кошмарные растения. От цветов исходил смрадный дух, отчего дышать было еще тяжелее. Но все же это была их Стезя.

– Цветы приведут вас в Тронный зал, где вы встретитесь с Мертвым Принцем. Но будьте осторожны! Они лишь указывают путь и отводят злую волю Принца, но, если вас увидят его слуги, Цветы вас не спасут.

Филипп покачал головой:

– Это ведь невозможно.

– Вполне вероятно, – кивнул Мудрец. – Но даже звезды, светящие еженощно над землей, не вечны – и, бывает, какая-то да сорвется вниз… То, что имеет начало, имеет и конец. – Мудрец взял руки мальчиков в свои. – Вы лишь дети, потерянные в бескрайнем мире ночи. Вы прошли долгий путь и уже достигли того, чего не смогли другие… Быть может…

Мудрец коснулся одной ладонью щеки Франца, а другой – Филиппа. Его яркие глаза сияли во тьме словно свечи.

– Быть может, быть ребенком – это чувствовать слабость и беспомощность. Но все же вы, Франциск и Филипп, должны помнить: тот источник сил, что питает человека, в высшей степени доступен именно ребенку. Взрослый, испытав горести и лишения, с трудом может дотянуться до сосуда своих сил, открыть крышку и набрать целебного зелья, чтобы излечить больное сердце. Лишь ребенок – невинное и чистое дитя… – Мудрец чуть приподнял пальцем подбородок Франциска. – Да, лишь ребенок может черпать это целительное снадобье полной горстью…

Голос Мудреца был чудесен и завораживал переливами тонов и звуков, словно трели соловья.

– О каком снадобье вы говорите? – не понял Франциск.

Мудрец отстранился и словно невзначай – так, чтобы братья заметили – коснулся пуговицы в виде сердца.

– Хм, пожалуй, оставлю вам это на память… Ведь вы подарили мне сувениры, а я вам – нет!

С этими словами Мудрец улыбнулся и, схватившись пальцами за пуговицу-сердце, с треском оторвал ее от курточки.

– Пуговица – лучший подарок! Не так ли?

Мудрец протянул пуговицу Франциску, и тот взял ее холодной рукой. Какое-то мгновение мальчик смотрел на пуговку. Совсем небольшая, деревянная, выкрашена красной краской. Но какой от нее прок? Вот же чудак все-таки этот Мудрец…

Франц сунул пуговицу в карман. По лицу Мудреца скользнула тень – то ли мальчику почудилось, то ли он просто мигнул.

Тут подошел Калике и опустился на колено. Теперь его большая, увенчанная серебряными рогами голова была вровень с мальчиками. Лицо Ветра выражало печаль, но и хранило строгую торжественность.

– Мой господин.

Франц не понял, к кому обращается монстр: его глаза смотрели на них обоих.

– Я сопровождал вас весь путь, и теперь настал черед прощаться. Выполните вы предназначение или нет – срок моей службы окончен… Я прошу меня отпустить.

Франц поглядел на лицо друга – такое причудливое и странное, но отчего-то завораживающее нечеловеческой красотой. Борода, волосы и тело Каликса ярко сияли на фоне черного леса.

Франц не мог поверить, что познакомился с Северным Ветром всего несколько ночей назад… Ему казалось, прошла вечность. А может, каждая ночь в этой стране и являлась маленькой вечностью.

– Берегите себя.

Ветер хотел было встать, но Франц не выдержал и, быстро подойдя к монстру, заключил его в объятия. Калике тяжело вздохнул и положил руку на плечо мальчика. В его вздохе чувствовалась горечь расставания.

– Ну же, – шепнул монстр на ухо Францу. – Помни то, что я тебе говорил. Хорошо, Франциск Фармер? Ты мне обещаешь?

– Да, Калике, да… – На глазах мальчика выступили слезы.

Он едва сдерживал плач.

Ему было страшно отпускать Ветра.

Страшно оставаться с братом один на один с Мертвым Принцем.

Одиночество. Вот что это было.

Жуткое и опустошающее чувство грызло Франца изнутри, заставляя вздрагивать от боли. Ветер отстранился. Он распахнул объятия для Филиппа, но младший брат был более сдержан и лишь протянул руку. Ветер пожал своими когтями его крохотную бледную кисть.

Сияние лунных глаз пронзило тьму.

– Да будет ночь, – сказал он Филиппу.

– Да будет ночь, – ответил тот.

Франц даже не пытался скрыть слез. Брат нахмурился и, взяв его под руку, потянул к краю оврага. Франциск едва волочил налитые свинцом ноги. Тело не повиновалось, а глаза резало от противных слез. Внутри словно выла стая собак. Так больно, плохо и страшно ему никогда-никогда не было! Он не удержался и, прежде чем спуститься к реке, обернулся.

Ветер стоял, сложив руки на груди и опустив голову. Мудрец держал руку на предплечье монстра и что-то говорил.

Франц сглотнул горький комок в горле и отвернулся.

Словно почувствовал: он никогда больше не увидит своих друзей.

Глава 24 о брошенных коконах

Едва братья вошли в пещеру, их поглотила непроглядная темень.

Брели во мраке вдоль подземной реки, слушая эхо шагов и холодный плеск волн.

Подгорного простора, подобного пещерам айсидов, здесь не чувствовалось: воздух стоял затхлый и тяжелый, и оттого тьма казалась гуще и непроницаемей. Поначалу глаза различали очертания низких сводов, острых выступов и блики на волнах, но чем дальше мальчики шли, тем плотнее их окутывала темнота. Казалось, голову замотали плотным мешком. Эта жуткая темень слепила глаза пуще солнца.

Францу дышалось тяжело. Следующий за ним брат хрипел и сипел от натуги, воздух словно застревал в груди, липкий и густой, как горькое варево.

Шли по Стезе, положившись лишь на слух и осязание. В оцепеневшей пустоте было слышно, как трескаются бутоны, шлепаются на землю сгустки гноя. Цветы клацали зубами, хищно шипели, если Франциск ненароком оступался и придавливал ботинком их листья.