Читать книгу "Теория государства с комментариями и объяснениями - Платон"

– Это нужно хорошо знать.

– Посему, когда и удовольствия, и самая жизнь каждого вида, бывают предметом недоумения – не в том отношении, кто живет похвальнее, кто постыднее, или кто лучше, кто хуже в отношении к самому удовольствию и беспечальности, – как могли бы мы узнать, – спросил я, – чьи слова следует признать самыми верными?

– На это не очень могу отвечать, – сказал он.

– Но смотри вот как: на чем должно основываться суждение, чтобы оно было верным? Разве не на опыте, разуме и доказательстве? Или возможно средство лучше этих?

– Нет, конечно, – сказал он.

– Так смотри: из тех трех человек, кто самый опытный во всех удовольствиях, о которых мы говорили? Корыстолюбивый ли покажется тебе способнейшим узнать самую истину, какова она, относительно удовольствия, происходящего от знания, или философ, относительно удовольствия, происходящего от корысти?

– Большая разница.

– Ведь другие-то удовольствия последний необходимо вкушает, начав с детства, а корыстолюбивый, сколь бы он ни был способен знать сущее, никак не вкушает этого удовольствия и не испытывает, сколь оно сладко, да если бы и пожелал, было бы нелегко.

– Стало быть, относительно опытности в том и другом удовольствии, философ намного превосходит корыстолюбца? – сказал я.

– Конечно.

– Что же о честолюбивом? Больше ли тот неопытен в удовольствии, происходящем от почета, чем философ – в удовольствии, происходящем от размышления?

Тут Платон спрашивает: кто может лучше судить не о своем роде удовольствий, а о чужом?

– Но что же тут? Если каждый успевает в том, к чему стремился, то почет следует за всеми, почетом от многих пользуются ведь и богатый, и мужественный, и мудрый. Так что в удовольствии, происходящем от почета, все опытны, а вкусить, каково удовольствие, происходящее от созерцания сущего, невозможно никому, кроме философа.

– Следовательно, по опытности, – сказал я, – философ между людьми есть судья прекраснейший.

– И очень.

– Притом, он один будет опытен рассудительно.

– Как же.

– Да ведь и орудие, посредством которого надобно судить-то, принадлежит не корыстолюбивому и не честолюбивому, а философу.

– Какое орудие?

– Мы сказали, что судить должно посредством ума. Не так ли?

То есть при помощи доказательств. Таким образом, доказательства – это и есть преимущественно орудие философа.

– Да.

– Но ум-то особенно и есть его орудие.

– Как же.

– Ведь если бы подлежащее суждению лучше всего обсуживалось богатством и корыстью, то одобряемое или порицаемое корыстолюбивым не было ли бы, по необходимости, самым истинным?

– Крайне необходимо.

– Когда же почетом, победой, мужеством, то не честолюбивый ли и склонный к соперничеству подавали бы самое верное мнение?

– Явно.

– А как скоро требуется опытность, рассудок и деятельность ума?

– Разумеется, – сказал он, – что вполне истинным будет одобренное философом и любителем деятельности умственной.

– Стало быть, из трех видов удовольствий, самое приятное должно принадлежать той части души, которою мы познаем. И в ком из нас эта часть господствует, того жизнь будет самая приятная.

– Как не будет? – сказал он. – Человек мыслящий, хваля свою жизнь, в деле этой похвалы, конечно, господин.

– Которую же жизнь и которое удовольствие поставит он на втором месте?

– Очевидно, удовольствие человека военного и честолюбивого, потому что оно ближе к философу, чем удовольствие промышленника.

– Так последним будет, как видно, удовольствие человека корыстолюбивого.

– Конечно.

– Итак, вот два доказательства одно за другим и две победы справедливого над несправедливым. Теперь, по олимпийски – третье и последнее, в честь Зевса олимпийского. Соображай: удовольствие других, кроме удовольствия, свойственного человеку мыслящему, и неистинно вовсе, и нечисто, но есть лишь какая-то тень удовольствия, как слышал я, кажется, от кого-то из мудрецов, и это будет величайшим и решительным падением прочих удовольствий.

Первое доказательство состояло в том, что Сократ, сравнив тиранического человека с тираническим обществом, в тиране, преданном диким пожеланиям, нашел существо самое жалкое. Потом он доказал, что философ и опытностью, и благоразумием, и умственной деятельностью до такой степени превосходит прочих людей, что лучше всех может судить о счастье жизни. Отсюда он заключил, что тот род удовольствия, который проистекает из познания истины и свойствен мудрецу, надо почитать родом удовольствия превосходнейшим. К этим двум доказательствам Сократ присоединяет теперь третье, в котором говорит, что никто, кроме мудреца, не наслаждается удовольствием истинными чистым, так как обыкновенные удовольствия толпы суть – это только тени удовольствий.

– Конечно, однако как же будешь ты говорить?

– Это доказательство отыщется, если ты будешь отвечать на мои вопросы.

– Спрашивай, пожалуйста, – сказал он.

– Так говори: противоположное удовольствию называется ли у нас страданием?

– И очень.

– А бывает ли состояние и без радости, и без печали?

– Конечно.

– В средине между сими обоими не будет ли в этом случае какое-то спокойствие души? Или ты не так называешь это?

– Так, – отвечал он.

– Не помнишь ли тех слов, – спросил я, – которые произносятся больными, когда они хворают?