Читать книгу "Фуэте на Бурсацком спуске - Ирина Потанина"

— Яд? Выпьем? Не надейтесь! — прокричала Света.

— Посмотрим, — улыбнулся Илья. — Есть-пить вы рано или поздно захотите. А тут и яд. Но, впрочем, можете другую выбрать смерть. От жажды. Говорят, ужасно больно. Поймите, тут вас никто не видит и не слышит. И не найдет. Я просто вас забуду…

— Вы — да, но нас не забудут товарищи. Нас будут искать. И найдут.

— Кто? Если вы про Николая и Морского, то эти, конечно, будут искать. На то и расчет. И вот когда вы все четверо тут соберетесь, тогда…

— Погодите! — Светлана все же упрямо шла к цели. — Я не могу понять логику. Если речь не о суде над СОУ, и не о том, чтобы просить товарища Сталина освободить подозреваемую, то зачем вам Асаф Михайлович? Вы чей агент? Вы контрреволюционер?

— Агент?! Контрреволюционер? Гражданка, вы сбесились! Да преданней меня партийца не найдешь! Я жизнь готов отдать ради служения Родине и товарищу Сталину… В том-то все и дело… — Тут инспектор заговорил очень быстро и горячо, как об очень важном и болезненном вопросе: — Москва! Как много в этом звуке! Понимаете? В 1918-м за участие в операции по эвакуации из Харькова денег Госбанка меня вместе со всей командой товарища Межлаука оставили в Москве. Другой масштаб, другая жизнь, другие люди и задачи. — Инспектор приосанился и заговорил совсем другим тоном: — Я многого добился. Я был там на своем месте, понимаете? Работал сутки напролет, мотался с ребятами по ночным улицам и пригороду, мочил то контру, то обычную уголовщину. Бывали вылазки на фронт. Бывали и опасные, поверьте. Такое, знаете, насыщенное время. Да, тяжело, но все-все-все со смыслом! Не то что тут. А как я отдыхал? Как человек! Там кухня, сервис, связи! Вам тут такое и не снилось. В чайном салоне Варвары Каринской, где собиралась вся советская элита, я был известен как любимец дам! ЧК — магическое словосочетание, включающее страсть в любой красотке… Не так, как здесь — кто хочешь, может тебя подсидеть, оклеветать, не подчиниться… — Он выругался, явно что-то вспомнив. — Тут вам не там… Совсем! Совсем не там! Уже после гражданской у меня появилась невеста. Да-да! Не просто женщина, как тут обычно у вас принято, а настоящая невеста. Целый год мы ходили куда-нибудь в светские места или ездили на пруд… Теперь она жена одного пузатого хмыря. Но я уверен, стоит мне вернуться, она сбежит от него, забыв и его мать, с которой живет вместе, и коммунальную комнату на одно окно. Недавно общий знакомый принес из Москвы известия… Мне даже дурно стало, когда он рассказал, как она там, бедная, прозябает. Мне надо возвращаться! Пока у них с хмырем не дошло до детей. С чужим дитем я нянчиться не стану… Хотя, конечно, есть и детский дом… Но…

Света схватила с пола какую-то грязную тряпку и запустила ею в рассказчика. Тот увернулся и, ничуть не обидевшись, воспринял этот жест по-своему:

— Вы правы, я не должен отвлекаться. Продолжим пояснения причины вашей смерти. Итак, Каринская тогда, чтоб вам было понятно, еще была первая светская нэпманша, хозяйка упоительного салона и модного ателье, а не предательница-невозвращенка. Я, кстати, честно из ее рук получил записку для Нино́. Она, узнав, что я возвращаюсь в Харьков, просила передать весточку своей давней подруге, чтобы потом, с оказией, отправить передачку… Понимала, что меня ссылают, но вместо того, чтобы сказать слова поддержки, воспользовалась этим для поручения. Мегера! Но записка пригодилась! Она, как хороший коньяк, ценность и силу обрела с годами. Правда, губительную силу. Но тем лучше!

— Послушайте, а при чем тут товарищ Мессерер? — перебила Света и снова закричала, прорываясь сквозь жутко нехорошие слова, которые в ответ стал выкрикивать инспектор. — Закройте рот и расскажите без ругательств! — Света взглянула на Ирину. — Мы с Ириной Александровной ничего не понимаем!

Та растерянно пожала плечами. Крайнюю степень изумления она испытала уже давно. До Горленко она не встречала в жизни откровенных негодяев. А тут… Когда инспектор назвал Асафа Михайловича «гадом», Ирина даже рассмеялась. Уж кто бы говорил!

— Этот бездушный, жалкий лгун ответит мне за все! Сейчас он не попался, но это только пока. Я обошелся без него. Нашелся покровитель, чье слово будет посильнее тысячи слов этого вашего жалкого балеруна. Я думал обвинить его в убийстве Нино́, и даже были всякие зацепки, вы же помните… Но, раз уж с покровителем решилось, я передумал в этот раз квитаться. Я вскорости вернусь в Москву. И снова буду сам собой в своей родной стихии и с невестой. Вот там я Мессерера и достану.

— Да объясните толком, что он вам сделал?

— Он жизнь мою испортил. Неловким па, совсем и не заметив. Что ж, раз вам интересно, я расскажу. — Теперь инспектор говорил с интонациями ребенка, жалующегося учительнице на хулигана. — Мы с ребятами тогда отрабатывали область. Времена были голодные, развелось множество мошенников. Некоторые артисты, ничего с Главполитпросветом не согласовывая, отправлялись гастролировать по окрестным городкам. Репертуар пороли, какой хотели. С населения брали натурой. Собственно, тогда и в Москве тоже всякие заказные танцульки оплачивались продуктами, — он скривился от презрения. — Потанцуешь в Наркомпроде — на́ тебе полпачки изюма, пачку сахара и каравай. Ну, или, если ты знаменитость, вроде Екатерины Гельцер, то на́ тебе сразу пять пачек изюма. А если танцуешь, скажем, на заводе, бери мешок гвоздей. Это у нормальных людей спецпаек был приличный, а у этих бездельников… танцюристов — осьмушка хлеба по карточке и все. Так что все они кидались спекулировать.

— Как я их понимаю! — шепнула Ирина. Инспектор не услышал, продолжил:

— Впрочем, и сейчас, когда времена весьма сытые, все равно спекулируют. Это ж артисты — хитрецы и попрошайки, что ты с ними ни делай. Недавно, вон, задержали мои хлопцы шайку актеров, что ездила по деревням с афишей «Художник Лесь Курбас». На имя, значит, народ привлекали, а сами и не удосужились узнать, художник этот ваш Курбас или не художник. Ха-ха! — Инспектор весело похохотал, но, ощутив, наконец, отсутствие поддержки, опять вернулся к рассказу. — Тогда, в далеком, бурном и прекрасном 26-м, мы с ребятами какое-то время жили тем, что гоняли этих актеришек. Нечего в обход руководства работать! В области селяне с артистами, ясное дело, частенько рассчитывались самогоном. Неудивительно, что после задержания очередной группы этих танцюристов, ну, танцовщиков, я был немного не в себе. Ну чуток! Ну чтоб согреться! И надо же, именно в этот раз оказалось, что мы взяли не тех! Нам попалась настоящая труппа Большого театра, которая получила от центра задание нести искусство в массы. Ну ты ж понимаешь! — хлопнул он себя по колену. — Все утверждено где надо и подписано. А самогон — это им вместо буржуазных цветов народ поднес, что ж поделаешь! — Инспектор досадливо поморщился. — Мне бы извиниться-отпустить-раскланяться с товарищами артистами, но я-то уже выпил. Эх… В общем, через несколько дней вызывают меня к начальству. Так, мол, и так… Превышение полномочий, держал труппу артистов ночь в неотапливаемом хлеву… Я им — да где ж я отапливаемый-то хлев найду? А они — угрожал расправой, размахивал оружием. Обидел, мол, самого Асафа Мессерера, так что вон отсюда обратно в свою глушь — в Харьков и скажи спасибо, что под суд тебя не отдаем. Я спасибо сказал! — Он перешел на крик. — И поклялся, что вину отработаю и исправлю! Но… Я тут уже четыре года задыхаюсь! Тут ни контры нормальной, ни товарищей настоящих, ни развлечений! Куда ни плюнь, сплошные «судьбы Украины»! Они в печенках у меня сидят, поверьте! — Горленко почти задыхался. — Я регулярно подавал прошения о прощении, но ответ был один и тот же: Мессерера обидел, всё терпи. И я тогда решился сам к нему явиться. Он ведь у вас тут в театре все время бывал же наездами. Под боком, так сказать. Я долго подбирался. Выбил себе роль куратора театра. Подошел не с улицы, а как выгодный знакомый. Извинился и просил понять. А ваш Мессерер…