Читать книгу "Зощенко - Бернгард Рубен"

Я работаю в литературе 23 года. Все мои помыслы были направлены на то, чтобы сделать мою литературу в полной мере понятной массовому читателю. Постараюсь, чтобы и впредь моя работа была нужной и полезной народу. Я заглажу свою невольную вину.

В конце ноября я имел неосторожность написать письмо т. Сталину. Если мое письмо было передано, то я вынужден просить, чтобы и это мое признание стало бы известно тов. Сталину. В том, конечно, случае, если Вы найдете это нужным. Мне совестно и неловко, что я имею смелость вторично тревожить тов. Сталина и ЦК».

Январь прошел в тревожном ожидании. 1 февраля 1944 года Зощенко писал жене в Ленинград:

« Это время (2 месяца) дела мои были весьма неважны. Резкая и даже грубая критика осложнила мои отношения с журналами. Из „Крокодила“ пришлось уйти. Вернее — я был выведен из состава редколлегии. Но выведен не сверху (ЦК), а самой редколлегией, которая из перестраховки пошла на это, не зная, что со мной будет.

Конечно, работать там уже не буду, хотя бы меня и очень просили. В общем, это дело сыграло роль и в моих отношениях с другими журналами — меня перестали приглашать. И два месяца я оставался совершенно без заработка.

В общем, ужасно глупо получилось. Написал хорошую книгу (хотя, может, трудную, не массовую и не вовремя).

Имел отличные отзывы ученых, писателей и т. д.

И вдруг все эти похвалы сменились криками и бранью.

Держался я, в общем, крепко. Но здоровье и нервы ужасно сдали. Главное, это получилось тотчас после работы — я не успел от нее даже отдохнуть пару дней. Плохое здоровье не позволяет мне написать что-либо хорошее. А если б написал — журналы, конечно, напечатали бы, так как запрета, конечно, нет (печататься), но настороженность в редакциях имеется и от этого меня не приглашают, как бывало раньше.

Но с деньгами плохо. И с продовольствием несколько хуже, чем было, так как один паек потерял (который давал „Крокодил“). Основной же паек (по Союзу) не отняли. Надо полагать, и впредь буду получать, но гарантии, конечно, нет.

Из гостиницы пришлось уехать (так как приехали делегаты на сессию). Ютился я по знакомым — то в одном месте, то в другом.

В общем, было холодно, неуютно и неудобно. В последние месяцы не был уверен, следует ли приезжать, поскольку так у начальства проштрафился. Нельзя было предвидеть такую неожиданность. ».

Во всем этом «холоде, неуюте и неудобстве» Зощенко поддерживала находившаяся рядом с ним Лидия Чалова. Если в Алма-Ате она фактически спасла его от дистрофии и устроила его быт, то сейчас, в Москве, она еще и помогла ему не пасть духом, выстоять морально, перенести удары, полученные не только от «начальства», но и от давних друзей.

Положение «штрафника» оттягивало столь желанное, после того что произошло с ним в Москве, возвращение в родной Питер. Следовало дождаться завершения этой истории. Официального ответа из ЦК на свое «признание» Зощенко не получил, но письмо Щербаковым было прочитано и, как теперь известно по пометкам чиновников, «приложено ко всем материалам о книге Зощенко». Таким образом, в Управлении пропаганды и агитации на него в 1943 году завели досье.

А запущенная в дело идеологическая перемолочная машина продолжала свой рабочий цикл. Это и было, собственно, ответом ЦК — и персонально Зощенко, и всем вовлеченным в очередной проворот машины.

В начале февраля Зощенко вместе с Н. Асеевым и И. Сельвинским прорабатывали на расширенном пленуме правления ССП. Но критика этих отобранных авторов-штрафников в докладе нового председателя Н. Тихонова (сменившего отстраненного с этого поста за допущенные ошибки А. Фадеева) была еще сдержанной. Зато вскоре, в том же месяце, на Зощенко обрушился удар из главного идеологического калибра — подготовленная по указаниям Жданова уничтожающая статья в «Большевике».

В статье «Об одной вредной повести» говорилось:

«В жесточайшей борьбе против немецко-фашистских захватчиков вместе со всем советским народом участвуют наши писатели. В дни Отечественной войны они показали себя верными сынами родины, достойными патриотами, отдающими все свои силы и знания делу победы над заклятым врагом. Большое впечатление произвели на нас, ленинградских рядовых читателей, „Радуга“ Василевской, „Непокоренные“ Горбатова, „Фронт“ Корнейчука, „Народ бессмертен“ Гроссмана, произведения Николая Тихонова, Алексея Толстого.

Иное, прямо противоположное впечатление оставляет пошлая, антихудожественная повесть Зощенко „Перед восходом солнца“, напечатанная на страницах журнала „Октябрь“.

Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа. Зощенко декларирует, что материалы его повести „говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания“, но в действительности вся повесть построена на обывательском восприятии мира.

Что же потрясло воображение писателя — современника величайших событий в истории человечества?

В ответ на это Зощенко преподносит читателю 63 грязных происшествия, 63 пошлых истории, которые когда-то, с 1912 по 1926 год, его „волновали“.

С отвращением читаешь эти пошлые рассказы о встречах с женщинами. У Зощенко женщины изображены лишенными морали и чести; они только и мечтают о том, как бы обмануть мужа, а потом и любовников. Какие-то самки, скрываясь под инициалами (какая скромность автора!)…бродят по страницам повести Зощенко. Перед читателем море пошлости и грязи.

Вся повесть „Перед восходом солнца“ проникнута презрением автора к людям. Судя по повести, Зощенко не встретил в жизни ни одного порядочного человека. Весь мир кажется ему пошлым. Почти все, о ком пишет Зощенко, — это пьяницы, жулики и развратники. Это грязный плевок в лицо нашему читателю. Повесть заполнена персоной самого Зощенко. „Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада“ — так относился к народу Зощенко уже в 18 лет. Это хамски-пренебрежительное отношение к людям он пропагандирует в своей повести, клевеща на наш народ, извращая его быт, смакуя сцены, вызывающие глубокое омерзение. Нет возможности на страницах советской печати даже передать содержание такого гнусного рассказа Зощенко, как „Умирает старик“, где темой является изображение похоти умирающего.

Вся эта гадость сдобрена невежественными лженаучными рассуждениями об исследовании человеческой психики, причем автор с поражающей наглостью объявляет о тождестве своих „откровений“ с учением гениального русского ученого Павлова об условных рефлексах. Чего стоит хотя бы такое открытие, что „вся медицина возникла… из науки о снах“.

Приходится удивляться, как же могло случиться, что ленинградский писатель ходил по нашим улицам, жил в нашем прекрасном городе и нашел для своего творчества только никому не нужное, чужое, забытое. Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже. Как-то не верится, что в дни Великой Отечественной войны автор, знавший о борьбе ленинградцев за свой город, о самоотверженном труде советских женщин, знавший многое, о чем будут слагать песни в веках, нашел возможность писать только о невежестве и пошлости.