Читать книгу "Мария Антуанетта - Елена Морозова"

В своем кругу королева открыто не поддерживала принятую конституцию, но ради спасения семьи была готова ее терпеть. «После подписания королем конституции положение наше изменилось; отказаться от подписания было бы более благородно, но в наших обстоятельствах невозможно. Однако даже с учетом Пильницкой декларации я не вижу, чтобы помощь из-за границы торопилась прийти к нам. Возможно, это и хорошо, ибо чем дальше, тем больше бед обрушится на этих оборванцев; быть может, они сами захотят вмешательства иностранцев», — писала она в сентябре Ферзену. Королева была уверена в нежизнеспособности новых законов, полагая, что как только они начнут работать, «государство развалится само собой». «…Уверена, конгресс всех держав, заинтересованных в сохранении французской монархии… является единственным способом помочь нам. Надо только, чтобы эмигранты держались на заднем плане и собирали имеющиеся у них силы в одном месте, чтобы воспользоваться ими, если настанет крайний случай», — писала она Мерси.

Но конгресс, за который ратовала королева, не собрался. А братья короля вместе с принцами королевской крови обосновались в Трирском курфюршестве, точнее в городке Кобленц, что неподалеку от Кёльна, и устроили там настоящий двор в миниатюре — с королевской стражей (что привело в ярость Людовика XVI), с интригами, амурами, танцами, азартными играми и борьбой честолюбий и амбиций. Теперь королева боялась, что нетерпеливые принцы выступят во главе армии против Франции, а это означало, что королю придется объявлять им войну. Этого она допустить не могла, а потому продолжала писать, строить планы, снова писать… «У меня нет ни минутки для себя, все время уходит на встречи с нужными людьми, написание писем и занятия с детьми. Дети являются единственной моей отрадой… когда мне очень грустно, я беру малыша на колени, обнимаю его, целую, и его любовь дарует мне утешение», — сообщала она Ферзену.

Переписка с Барнавом подошла к концу: они перестали быть нужными друг другу. В последнем письме Барнав в качестве вознаграждения за свои труды попросил дозволения поцеловать руку королевы, подтверждая тем самым вывод, сделанный Мерси через три года после начала революции: «Очень многие заблуждались относительно продажности патриотов; на самом деле большинство из них были скорее честолюбцами и фанатиками, нежели корыстолюбцами». Как пишет Кампан, королева, заливаясь слезами, отказала Барнаву в испрошенной милости. Ходил слух, что у нее с Барнавом был роман, но в это верится с трудом. Хотя природное обаяние Марии Антуанетты по-прежнему заставляло восхищаться ею как мужчин, так и женщин, выглядела она значительно старше своих лет: поседела, похудела, постоянно чувствовала себя усталой — сказывалась ночная работа над письмами.

«Нам очень важно знать, насколько далеко простираются обязательства императора и других держав по отношению к братьям короля», — взволнованно спрашивала Мария Антуанетта Мерси. «Французы отвратительны по обе стороны границы; следует быть очень осторожными, ибо, если придется жить с теми, кто по эту сторону, надо поступать так, чтобы им не в чем было нас упрекнуть; но если те, кто по ту сторону, вновь станут господами, надо бы им тоже понравиться…» — писала она Ферзену Французские советчики в ее окружении не задерживались. Обрушиваясь на французов, она снова и снова возвращалась в своих воспоминаниях в Вену, к матери, и сознание того, что в жилах ее сына течет несколько капель крови Марии Терезии, придавало ей энергии. Королеву лихорадило; план, придуманный ею, был утопичен. Она хотела организовать вооруженную коалицию европейских монархов, которая пригрозит французам, те испугаются и в полной мере восстановят власть короля. Но ружье, как известно, всегда стреляет, тем более когда ружей много… Объединить европейские державы, разобщенные разностью интересов и ревниво следившие друг за другом, оказалось делом крайне не простым.

Учредительное собрание закрылось 30 сентября, передав эстафету Законодательному собранию. Выступивший на закрытии король объявил об окончании революции. Такое заявление отвечало желанию короля и фельянов, но никак не народа. Даже романтически влюбленный в королеву Барнав мягко упрекнул королевское семейство в двоедушии. На что Мария Антуанетта ответила, что у нее есть только одна цель: «Счастье короля и его народа». В Законодательном собрании, в котором она видела «сборище негодяев, безумцев и животных», влияние фельянов значительно ослабело. В королевской семье начались раздоры. «У нас царит настоящий ад; ничего нельзя сказать, даже с самыми лучшими намерениями. Моя сестра очень раздражительна, ее окружают интриганы, а главное, она находится под влиянием братьев, пребывающих за границей, так что нет никакой возможности поговорить с ней, чтобы не рассориться на целый день», — писала Мария Антуанетта Ферзену Сестра, то есть Мадам Елизавета, активно симпатизировавшая эмиграции, делала слабые попытки примирить Тюильри и Кобленц, но безуспешно. По словам современников, после бегства в Варенн эмиграция вошла в моду: бежали массово, и не только те, кому грозили преследования. «Тех, кто доверял нам, мы уговорили не уезжать. Но что вы хотите? Стало хорошим тоном не исполнять нашу волю, говорить, что мы не свободны (что действительно правда), а следовательно, не можем говорить, что думаем, а потому поступать надобно наоборот», — писала королева Ферзену. И она, и Людовик были уверены: если эмигранты вторгнутся «не располагая превосходящими силами, они погубят и Францию, и короля». К Собранию она потеряла интерес: по ее словам, оно занималось «только причинами дороговизны хлеба и изданием декретов». Одним из таких декретов стал закон об эмигрантах. Призывы, исходившие из Кобленца, угрозы со стороны братьев короля и принцев не могли не волновать членов новоизбранного собрания, куда вошло много новых ярких ораторов из разночинцев. Молодые пылкие республиканцы в речах своих нападали на державы, поддерживавшие эмигрантов, и призывали объявить им войну ради безопасности Франции. Вскоре они объединились во фракцию, которая получила название жирондистов, так как большинство ее составляли уроженцы департамента Жиронда.

После жарких дискуссий 9 ноября приняли закон об эмигрантах, согласно которому французы, не вернувшиеся во Францию до 1 января 1792 года, объявлялись врагами отечества и подвергались наказанию, а имущество их — конфискации. Людовик XVI наложил на этот закон вето, и его немедленно объявили пособником эмигрантов, хотя его, скорее, можно было назвать пособником королевы. Но королева (как и Людовик, желавший, чтобы «эмигранты перестали внушать беспокойство») не жаловала эмиграцию. «Необходимо убедить эмигрантов, чтобы… они прекратили создавать нам неприятности. Понятно, что, не имея поддержки, они начинают бесноваться», — писала она Ферзену. Уверенная, что братья сознательно компрометируют Людовика, чтобы тем или иным образом занять его место, Мария Антуанетта ждала спасения только от брата или европейской коалиции. «Я по-прежнему настаиваю, что конгресс, о котором я уже писала, должен состояться. Только он сможет заставить принцев и эмиграцию воздержаться от глупостей… мы не хотим и не можем поддерживать конституцию, ставшую несчастьем и погибелью всей Франции; мы мечтаем вернуться к привычному порядку вещей, однако силами французов его восстановить невозможно», — писала королева Мерси.

Ферзен был озабочен муссированием парижскими газетами темы о возможном бегстве короля. План такой действительно имелся; автор его, Густав III (уповая на поддержку императрицы Екатерины и полагая, что, завершив войну с турками, она уделит больше средств на восстановление порядка во Франции), хотел высадиться в Нормандии, куда, согласно его замыслу, следовало бежать королевской семье. Ни Екатерина II, ни Густав III не любили Марию Антуанетту и предпочитали иметь дело с принцами, нежели с королем и королевой, считая, что «не важно, кто будет на престоле — Людовик XVI, Людовик XVII или Карл X, лишь бы чудовище было уничтожено». Шведский король и преданный рыцарь королевы Ферзен рвались в бой. «Я прекрасно понимаю весь ужас вашего положения, но без иностранной помощи оно никогда не изменится», — писал граф Марии Антуанетте. Император же, напротив, сохранял спокойствие. «У меня сестра во Франции, но разве Франция моя сестра?» — говорил он. Леопольд направил сестре секретную записку, в которой с немецкой педантичностью рассматривал все «за» и «против» установившегося во Франции режима и возможные результаты и последствия введения иностранных войск; суть записки сводилась к тому, что принятие конституции является превосходным предлогом не начинать войну с Францией. Впрочем, аристократам-эмигрантам он тоже не считал нужным помогать. «О чем бы ни попросили вас эти французы, не делайте ничего, — писал он сестре Марии Кристине, правительнице Нидерландов, — только вежливость и обеды, но ни войск, ни денег». Жалуясь на бездействие Венского двора, комитет в Кобленце организовал собственную армию — «армию Кон-де». Королева по-прежнему прилагала все усилия, чтобы «европейские державы пришли на помощь, явив всю свою силу и величие». Активная переписка королевы с европейскими дворами, постоянные курьеры, возвращение из эмиграции мадам де Ламбаль — все это не оставалось незамеченным.