Читать книгу "Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич"

– А вот так, – строго, как профессор, объяснил Серёга, снова пыхнув на ангелиц голубым пламенем. – Надеваешь наушники, включаешь магнитофон и заваливаешься спать. Лучше вдвоем для снятия напряжения. Пленка крутится, ты отдыхаешь, а мозг работает, впитывает каждое слово. Две ночи… – покосился он на стюардесс. – Нет, лучше три… И разговаривай потом хоть всю жизнь…

Солнечный луч.

Облачко над вулканом.

Солдатики оттащили ИЛ-14 с взлетной полосы, бортмеханик чокался с Кислюком, а охрана аэродрома, обходя поле, давно уже наткнулась на его скромную могилку. Никто в гибель сержанта не поверил, но отыскать его в тот вечер охране не удалось. Да и не могли они его отыскать. Сержант Кислюк тихо, как тот самый гусь, сидел на полу барака и иногда тайком, стараясь действовать как можно незаметнее, касался толстым натруженным пальцем специального вывода Серёгиной интеллектуальной машины. Но стрелка не двигалась, и сержант мрачнел на глазах. Он же чувствовал: он мыслит. Он никак не мог не мыслить, потому что смотрел в этот момент на ангелиц. Мрачный мыслящий тростник в военно-полевой форме.

– Прошу всех встать! – попросил Серёга.

Это было так неожиданно, что даже стюардессы встали.

– «Боже, Царя храни!.. – уверенно начал Серёга, и, как это ни удивительно, выпестыши его поддержали. – Сильный, державный, царствуй во славу, во славу нам…»

Сержант Кислюк совсем опупел. Он никак не ожидал, что в современных ПТУ так сильны монархические настроения. К тому же, к стыду своему, он не смог встать. Судя по его глазам, он стоял лежа.

– «Царствуй на страх врагам, Царь православный! Боже, Царя храни…»

От стюардесс исходило чудесное сияние. Такое же сияние полыхало над Серёгой, зажглись робкие глаза солдатиков, вытянулись во весь рост пэтэушники Миша и Коля. Зазубренная коса русой стюардессы действительно лежала на ее спине как гребень игуаны. А светлые локоны ее небесной подруги светились как серебряная корона. Стены барака широко раздвинулись, они объяли весь мир. Барак был солнечным ковчегом, на котором только мы и могли спастись.

«Останься дома! Останься дома! Целой жизни не хватит на постижение чудес, которые здесь таятся!» – уговаривал когда-то Рембрандт одного из своих учеников, возжелавшего оставить родину.

Странно. Диму Савицкого уговаривал не Рембрандт, а Рафаэль.

И совсем не для того, чтобы Дима остался дома.

Пуская из глаз густое голубое пламя, Серёга убеждал нас заняться языками. «И нечего ночи ждать, – убеждал он. – Прямо сейчас возляжем на нарах». Он, конечно, имел в виду стюардесс, поскольку солдатики, сержант Кислюк и оба выпестыша уже лежали. «Языки это свобода. Языки это выход на международные линии, – добивал он стюардесс. – Я наушники специально настрою. Вы у меня как мышики уснете, а утром – привет! Вот мы все тут, эбаут плиз! А солдатики, – строго добавил он, – отправятся в миротворческие силы». Страстно поцокав языком, он вспомнил и обо мне: «А ты диссертацию защитишь. Об особенностях языка Муму и Герасима. Или о расовых предрассудках у питекантропов».

Закат. Тень вулкана.

Хор жаб. Первые звезды.

Зубчатая коса на спине ангелицы.

Прекрасное название для повести: «Если бы ты никогда не носила одежд».

Герой такой повести не прятался бы в бамбуках. Если бы кто-то наладил лыжи к его жене, он нашел бы нетривиальный способ укоротить эти лыжи. Если любимая журчит, присев рядом в травке, это не падение, это знак величайшего доверия, не морду воротить надо, а гордиться. Настоящий ковчег строят не для походов в чужие порты. Счастье должно кипеть на самом ковчеге, и швартоварться он должен у родных берегов. Любая из ангелиц для любого из нас могла стать ковчегом. Спасительным и спасающим. Ведь часть своей жизни они проводили в небе.

Как птицы и самолеты.

Я позже узнал, что русая стюардесса с зазубренной косой, лежавшей на ее спине как гребень игуаны, сгорела в самолете где-то над Хабаровском. Я узнал об этом через несколько лет. Случайно. Успела она изучить языки? Помнила барак, затерянный где-то на подошве вулкана Менделеева? Проходя сквозь облачность, часто накрывающую Охотское море, вспоминала ли она о нашем бараке? Кто провожал ее в воздух, в котором она, как птицы и самолеты, проводила часть жизни?

«Останься! Останься дома!»

Последние пыльные лучи солнца.

Японская желтая бумага со странным запахом.

Доисторические рисунки на облупившейся стене.

И голос, полный благодати: «Боже, Царя храни! Славному долги дай на земли, дай на земли… Гордых смотрителю, слабых хранителю, всех утешителю все ниспошли…» Правда, это Серёга пел уже на следующий день, когда настоящие погранцы, а не обслуга аэродрома, вели его по металлической лесенке на последний уходящий с острова борт. Причины были простые. Утром, на свежую голову, покоренный Серёгой сержант Кислюк решил прокатить его на бензовозе и перевернул заправочную машину прямо на полосе. Патруль забрал обоих, причем сержанту для устрашения была показана его условная могилка. А начальство заставы приняло экстренное решение выдворить активного практиканта-геолога Серёгу С. с острова. «О, провидение, благословение нам ниспошли…» – гордо вел Серёга, поднимаясь навстречу счастливым ангелицам, несколько утомленным нашими ночными занятиями. – К благу стремление, счастье, смирение, в скорби терпение дай на земли…»

Вместе с Серегой поднимались на борт самолета японские браконьеры, изловленные пограничниками в советских территориальных водах. На материке их должны были судить, но Серёга успешно отвлекал японцев от мрачных мыслей. С одним из браконьеров он успел даже обменяться значками. На груди улыбчивого растерянного японца алел комсомольский значок. Забрав всех, ИЛ-14 взревел, прогрохотал по дырчатым листам рулежки и круто взмыл в небо.

Птицы и стюардессы.

Поиск

Фумарольные поля Кунашира, сернистые ручьи Итурупа, черные титано-магнетитовые и белые пемзовые пляжи, зеленый остров Грига, запирающий вход в бухту Церковную. Геологи, рыбаки, погранцы, стюардессы, богодулы, пилоты, сезонницы. Помню каменистый риф севернее бухты Броутона. Волны с океана шли на голые камни, рычали, вскипали, возносились под небо, но, усмиренные, гасли под ржавым бортом японского разбитого кавасаки.

«Если останусь, сяду».

«Если не буду писать, сойду с ума».

Дима Савицкий оказался в Париже. Серёга С. вступил в партию. Я написал повесть о путешествии Михаила Тропинина на Курильские острова. «Тюрьма или положение, подобное тюрьме…» Это я вспоминаю дневниковые записи Даниила Хармса. «Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине. Совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, не хочу».