Читать книгу "Догмат крови - Сергей Степанов"

«Матка бозка, какая смесь французского с лукьяновской мовой!» — поморщился Чаплинский и поспешил прервать Мифле.

— Вы утверждаете, что обвинения госпожи Чеберяковой суть инсинуации, возникшие на почве личной неприязни? Обещаю, что вашему заявлению будет дан надлежащий ход.

— Пэрмэтэ-муа дё ву рёмэрсье пур ту! Спасибо, ваше превосходительство!

— Au revoir! — с усмешкой попрощался прокурор.

Чаплинский спешил на поезд. Полчаса спустя уже шел за носильщиком по заснеженному перрону. Пассажиров было немного, и только у вагона первого класса, к которому он направился, гимназисты и студенты столпились вокруг улыбавшегося барина в бобровой шубе. Над всеми возвышался Владимир Голубев, без фуражки, в распахнутой на груди шинели, раскрасневшийся от легкого морозца. Прокурор поскорее нырнул в натопленный вагон, где его принял привычный комфорт. Пройдя по ковровой дорожке под приглушенным светом ламп, отражавшимся на начищенных медных поручнях и полированных панелях красного дерева, он нашел свое купе. За заиндевевшим окном вагона было слышно, как Голубев произносил речь:

— Мы надеемся вскоре вновь увидеть нашего дорогого гостя Георгия Георгиевича Замысловского. Да воссияет правда! Да расточится и сгинет враг!

— Ура! — рявкнула дюжина молодых глоток.

Замысловский был крайне правым депутатом Государственной думы, автором книги «Жертвы Израиля». Он собирался принять участие в киевском процессе и приезжал ознакомиться с местом и обстановкой преступления. Депутат был человеком известным, имел самые высокие связи еще по своему отцу, преподававшему историю наследнику престола. Чаплинский всю неделю, что депутат провел в Киеве, не отходил от него ни на шаг, и договорился ехать в Петербург одним поездом.

Вскоре Замысловский вошел в купе. Он был растроган проводами и, снимая тяжелую шубу и шапку, говорил прокурору:

— Напрасно, батенька, клевещут, будто вся молодежь заражена превратными идеями. Вот Володя Голубев! Какой славный юноша! Он стал непреодолимой преградой для всех попыток обработать общественное мнение под жидовский камертон.

На перроне молодые голоса прокричали что есть мочи:

— Ура Василию Витальевичу, патриоту русского дела!

— Ба! Шульгин! — обрадовался Замысловский. — Оказывается, он тоже сегодня едет. Приглашу его в наше купе, не возражаете?

Прокурор радушно осклабился. Поездка обещала быть приятной и весьма полезной. Шульгин являлся депутатом Думы от националистов. Но когда Замысловский привел в купе Шульгина, прокурору показалось, что моложавый, но уже полностью облысевший депутат, как-то нехотя и почти враждебно с ним поздоровался.

Поезд плавно тронулся и через некоторое время выехал на мост через Днепр. Замысловский спросил, что сияет в темноте за окном, а когда ему объяснили, что это крест в руках святого Владимира, заметил:

— В Киеве все связано с именем Крестителя Руси. Увы, святой Владимир не помог Петру Аркадьевичу. Если верить утверждениям врачей, он пострадал не столько от пули, сколько от Владимирского креста, осколки коего повлекли заражение. Жаль, Мордку Богрова вздернули с такой подозрительной поспешностью. Он мог бы о многом рассказать. Кстати, вы, Василий Витальевич, как коренной киевлянин должны знать семью Мордки?

Шульгин задумчиво сказал:

— Я знаком с отцом убийцы и читал книги его деда, беспощадного обличителя иудейского фанатизма. Вот парадокс, казалось бы, семья Богровых полностью обрусела, приняла язык русский, культуру русскую. Ничуть ни бывало, следующее поколение неудержимо потянуло в иудаизм. Вот что значит голос крови, против коего бессильны просвещение и наука. Дело даже не в русских или в евреях, а в расовых чертах. Вообразите, что ваша дочь сошлась бы с негром. Как бы вы поступили?

— Любой нормальный отец задушил бы мерзавку! — убежденно ответил Замысловский.

— Вот, вот! В вас заговорило инстинктивное чувство. Конечно, невозможно представить, чтобы белая девушка имела связь с чернокожим. И сколько бы прогрессивная литература не внушала ей, что неэтично, нефизиологично, негуманно испытывать отвращение к представителям другой расы, голос крови твердит ей обратное. Быть может, инстинктивное отвращение к неграм или стихийный антисемитизм таят в себе древний инстинкт самосохранения? Как знать, не получится ли в конечном итоге, что обскурант, черносотенец, мракобес окажется мудрее интеллигента, проповедующего абстрактное равенство и братство?

Замысловский, протирая золотое пенсне, подтвердил, что, по его наблюдениям, смешанные браки крайне опасны. Если взять десять детей от русско-еврейских браков, то непременно окажется, что девять из десяти унаследовали черты родителя-еврея. Кровь, текущая в жилах сынов Иуды, противится всему, что арийцы признают долгом чести и великодушия.

— Между нашими расами идет извечная борьба. Когда семиты были бродившей по пустыне полудикой ордой, арийцы Индостана уже имели стройную философскую систему. Белая раса, идеальными представителями которой должны почитаться вовсе не древние греки, а сарматы и славяне, нигде в анналах человечества не замечена в состоянии дикости.

Поговорив об арийцах-славянах, Замысловский предложил побаловаться чайком с коньячком. Когда он вышел в коридор позвать буфетчика, Чаплинский благодушно заметил:

— Василий Витальевич, позвольте извиниться перед вами. Признаюсь, я не сразу понял вашу правоту, когда вы внесли думский запрос о ритуальном убийстве. Сейчас самому стыдно.

Шульгин холодно спросил:

— А вам, ваше превосходительство, не стыдно держать под арестом невиновного Бейлиса?

Прокурор не поверил своим ушам. Он никак не ожидал услышать такое от Шульгина, рыцаря национализма, как его часто называли.

— Право, мне казалось, что у вас иные взгляды, — удивленно заметил Чаплинский.

— Я своим взглядам не изменяю. Я убежденный антисемит и всегда имел мужество открыто повторять пророчество Достоевского «Жиды погубят Россию!». Однако, разве не ясно, что задуманный вами нелепый процесс в первую очередь ударит по русским национальным интересам? Студент Голубев честный, но недалекий малый. Он по-детски наивен, но вы-то искушенный юрист! Вы прекрасно знаете, что все улики против Бейлиса сводятся к показаниям фонарщика Казимира Шаховского, который якобы видел, как евреи тащили Ющинского к печи. Сделайте милость, ваше превосходительство, объясните, как при таких условиях чуть ли не публичное похищение мальчика не было обнаружено в тот же день и даже в ту же минуту? Как эти бессмысленные показания Шаховского и его супруги могут трактоваться в значении оснований для предания Бейлиса суду?

Чаплинский, смущенный напором депутата, пробормотал, что кроме показаний Шаховского в обвинительный акт включено множество других свидетельств. Шульгин пренебрежительно отмахнулся.

— Полноте, ваше превосходительство! Чьи свидетельства? Арестанта Козаченко, который втерся в доверие к запуганному Бейлису, обещал ему помочь, уговорил дать ему записку на завод, а потом передал записку полиции? Вся история с отравлением свидетелей, которую поведал Козаченко, является его выдумкой. Подполковник Иванов, установивший наружное наблюдение за бывшим арестантом, неоднократно ловил его на лжи и противоречиях. Он врал одно, а следившие за ним филеры доносили обратное. На очной ставке Козаченко вынужден был признаться в том, что вводил полицию в заблуждение. Разве вам не докладывали, что Козаченко лживый тип? И что же? Вы включили лжесвидетельство в обвинительный акт. Подполковник Иванов был потрясен вашей недобросовестностью. Он знал еще моего отчима и уважает нашу семью, поэтому специально попросил меня о встрече, чтобы посоветоваться, как ему быть. Рассказал мне о том, как вы проигнорировали его предупреждение.