Читать книгу "Мальчики-мальчишки - Наталья Горская"

– Не-ет! Откуда у нас деньги на эту глупость? – я и Инка стали дружно оправдываться. – Да нам и некогда.

– А то смотрите у меня! Я и своим детям сразу сказал: если узнаю, что вы к этой дряни интерес имеете, то убью на месте! – Волков сильно постучал указательным пальцем по сиденью. – Вот прямо в порошок сотру! Но они у меня хорошие, умные: понимают, что папа не шутит… И всё равно, столько разной сволочи вокруг развелось, и каждая может ребёнка обидеть. Скоро ведь нормальных людей вообще не останется. Да-да. Будут только одни отморозки по миру разгуливать. И куда только милиция смотрит?..

Инна незаметно толкает меня локтем в бок, а я хочу понять, шутит ли Волков сейчас? Когда он ёрничал перед этим над моими представлениями о Родине и России, в глазах у него светилась насмешка, а сейчас её там нет. И ещё мне ужасно любопытно понять, почему этот самый Вожатый вдруг так изменился, заговорив о своих детях. Хотя, как ещё можно говорить о детях? Вот я вижу фото, на котором он обнимает свою мать, и мне вспоминается фрагмент из первого советского боевика «Пираты ХХ века», где в характеристике одного бандита было написано, что он очень любит свою мать, на что герой Николая Ерёменко сострил: «При случае пожалуемся старушке». Неужели Волков так всегда и носит эти фотографии с собой? Даже когда творит самые чёрные дела свои?

Как же сложно и интересно устроена человеческая душа, как она умеет мгновенно переходить от жестокости к нежности и обратно, словно бы ею управляет какой-то режиссёр. Вот он дал команду: «Мотор! Камера! Дубль такой-то: изображаем из себя зверя!» Но вот дубль отснят, и актёры расходятся по своим делам, смыв грим с лица и разума до следующего дубля. Так человек и носит в себе этот список действующих лиц и исполнителей и играет разные роли всю жизнь: то Отелло, то Макбета, то Лира. Наверно, именно это имел в виду Шекспир, когда сделал своё величайшее открытие, что мир – театр, а люди – актёры этого театра. А где же тогда настоящая сущность человека? И этот режиссёр – кто он?

– Я как-то искал на чердаке отцовский карабин, – говорит Волков, – и там же нашёл свой партбилет и тетрадки со стихами, которые до армии сочинял. Я их сжечь хотел.

– Зачем же?

– Да не знаю. Так, нашло чего-то. Тогда все любили свои партбилеты сжигать, своё прошлое. Я ведь так и не успел из КПСС выйти, потому что в то время как раз где-то в Сербии или Боснии ошивался… А меня жена отругала, и билет отняла, и тетрадки эти. Нельзя, говорит, уничтожать то, что было: это всё одно, что у дома фундамент разбирать. Потом детям читала мои стихи. Они мне сказали: «Папа, ты у нас гений», – смеётся Волков.

Жену свою Волков слушается и никогда не обижает, невзирая на свой непредсказуемый и неуравновешенный характер. Она его знает с самого дня его рождения, как ни странно это покажется. Она как раз пошла во второй класс, когда у её соседей родился мальчик Костя. Соседи пригласили её семью в гости, тогда-то она и увидела его, такого маленького – меньше её любимого плюшевого медведя, – беспомощного перед этим огромным миром, который ему предстояло познать. Он запищал, когда его мать вышла прополоскать пелёнки, а она взяла его на руки, и он сразу успокоился и даже попытался сфокусировать свой пока невидящий взгляд на ней: мол, кто это здесь ещё такой же нежный, как мама, и понимающий его неимоверные страдания новорожденного младенца. И вот тут-то она решила никогда не бросать его в трудную минуту.

У неё было три младших брата мал-мала-меньше, и она возилась с ними со всеми. И с маленьким сыном своих соседей тоже. Они так и носились за ней вчетвером, соперничая друг с другом за право быть для неё самым лучшим братом. Когда ему было около года, она устраивала ему кукольный спектакль над смежным забором, обвитым вьюном, а он громко хохотал с той стороны и начинал также громко и безутешно орать, когда она куда-нибудь уходила. Потом она учила его ходить, и он держался своими маленькими ладошками за её тонкие пальцы. А вскоре начал ходить самостоятельно и даже очень резво, так что как-то раз умудрился ввалиться в канаву с грязной водой у их дома. Она его вытащила, отмыла и отстирала, накормила обедом с ложечки, а потом он полдня сидел в её комнате, завёрнутый в одеяло, и внимательно слушал сказки, которые она ему читала, и спал, положив ей голову на колени. А она охраняла его сон и зачинила порванный рукав его рубашонки, и только к вечеру отнесла его домой к родителям, потому что сапожки его так и не высохли. Он крепко обнимал её за шею своими детскими ручонками и лопотал ей на ухо на своём ещё малопонятном языке, что она самая лучшая на свете, и даже подарил ей пуговицу от своего пальтишка в знак вечной дружбы и любви.

Потом она учила его плавать на мелководье, и он после этого сразу же переплыл реку, обогнав её братьев и не испугавшись сильного течения посередине, и принёс ей в зубах похожую на лотос белую кувшинку, какие росли у противоположного берега под свесившимися до воды ивами. Эта кувшинка долго стояла у неё в вазочке, а потом она её засушила в виде гербария. Она научила его нырять, и ему так это понравилось, что он мог сидеть под водой так долго, что она начинала беспокоиться, почему он не выныривает, а он тихо подплывал к ней и хватал за ногу. Она за это шлёпала его по заду, называла несносным мальчишкой, а он хохотал от какого-то необъяснимого детского счастья.

А потом она терпеливо учила его читать, и он пошёл в школу, когда она уже школу заканчивала. Потом она стала работать в детском саду воспитательницей, а он приходил к ней на работу чуть ли не каждый день, потому что там было фортепьяно, и он любил что-то постоянно наигрывать на слух. А она слушала и серьёзно говорила, что ему надо обязательно учиться музыке, отчего он смущался. Он даже сочинял песни, правда, всем говорил, что это не его песни. Но она-то знала, что он стесняется быть таким романтичным.

Так он и вырос у неё на глазах, этот маленький мальчик, которого она называла Котей или даже Котёнком, и только ей он позволял называть себя так ласково. А потом его дружно провожали всей улицей в армию, и он бренчал весь вечер на гитаре, а она чувствовала, что будет без него скучать.

Он считал её своей сестрой, он к ней привык, как к старшей сестре. Он даже в армии носил во внутреннем кармане её фотокарточку, а когда показывал кому-нибудь, и его спрашивали, что это за красавица, то он важно отвечал, что это его старшая сестра. Другие солдаты, у которых ещё не было невест или подруг, иногда носили в этом заветном внутреннем кармане даже вырезанные из журналов фотографии известных на весь мир актрис и нагло врали, что «она меня дома ждёт не дождётся!». Это был своеобразный армейский стёб, чтобы в нагрудном кармане над сердцем обязательно был, пусть совсем маленький, портрет какой-нибудь «зазнобы». Замполит ругал их за это дураками, рассказывал, что пуштуны вытаскивают у убитых или пленных советских солдат всё из карманов, разглядывают этих совершенно непостижимых для них женщин с непокрытыми головами и незакрытыми лицами и отпускают в их адрес свои грубые комментарии. После этого некоторые парни стали съедать фотокарточки своих «дам сердца», когда над ними нависала угроза плена или смерти. В казарме, естественно, дико ржали по этому поводу. Волков и сам проглотил эту заветную карточку во время того боя, после которого он окончательно сошёл с ума, когда его чуть не похоронили. И он убедился, что замполит не врал: из карманов, в самом деле, вытащили всё, что там было.