Читать книгу "Тойота-Креста - Михаил Тарковский"

Ирина Викторовна улыбнулась и зевнула, закрыв глаза и сглотнув:

– Ой, извини.

– Засыпаешь? Я быстро…

– Да нет, я слушаю.

– Ну вот. А книга получилась отличная, и началась всякая всячина, премии там и прочее… и у него мечта: выцепить её на какое-нибудь награждение, может быть, даже попросить кого-то, чтоб её туда ну… затащили под каким-нибудь предлогом. Потому что она с ним и не разговаривает и вешает трубку. А он хочет одного: встать и закричать на весь зал: вот она, моя любимая, смотрите, это всё она! Встань, милая! И она будто встаёт… А он: пригласите её на сцену! И она поднимается, а он рух на колени: «Прости, любимая, я был идиот», – и отдаёт ей все цветы и премии. Это он мечтает, – негромко уточнил Женя, – а сам посылает ей книгу, уверенный, что она её прочитает или хотя бы вскроет из любопытства. А если вскроет, то и прочитает, в этом он тоже уверен. А бандеролька возьми да и приди обратно. И он суёт её в какой-то ящик, а потом натыкается на неё невскрытую и с её адресом и – хоть в Енисей кидайся… и такая вот получается… фича – книгу уже тысячи людей прочитали, а она её и знать не хочет. Она даже до почты не соизволила дойти. И ему уже не нужны никакие почести-награды, потому что жизнь пройдёт, а она его так и не простит. И всё вышло, как написал, – что любовь главнее всего на свете. Н-да… А потом я понял, что всё это полная ерунда.

– А что же не ерунда? – с недоумением спросила Ирина Викторовна. Усталые глаза её светились сочувствием.

– Сейчас скажу. Просто обычно герой книги – это очень хороший парень. И хоть и глупости делает, а автор его любит. Знаешь почему? Потому что настоящий писатель всегда пишет про себя, ну только в улучше… в суперовом варианте – ну, как «сосед». И возникает вопрос: не лучше ли, чем писать книги, просто постараться… стать лучше? И тогда…

Ирина Викторовна засмеялась: 308 – Интересно… Ну всё, Евгений, спасибо. Я пойду спать. Спокойной ночи.

* * *

Ранние утра всегда были особыми по какой-то новорождённости, по чуткости отдохнувшей действительности и списанности вчерашних беспокойств, и было в этом обнулении одометра какое-то великое земное таинство.

Женя проснулся и через долю мгновения осознал, что есть Ирина Викторовна, и странен был этот порожний ход его памяти и напоминал запуск с толкача с горки, когда сначала катишься бесшумно с выжатым сцеплением, а потом отпускаешь педаль, и трактор, встрясаясь запустившимся дизелем, с копотью простреливается выхлопом. И Женю потряс этот бесшумный кат памяти: что он уже проснулся, жил, но ещё не знал, как всё изменилось и, главное, как изменился он сам. И это означало, что Ирина Викторовна ещё не стоит рядом так незримо, как Маша, ещё не пропитала душу настолько – и было в этом что-то справедливо-природное, из речной, ледяной, галечной жизни, где все заливания, притирки и заминания требуют величайшего трудового времени. Он уже не мог заснуть и, скручивая одометр памяти, представлял пору, когда Маши не было в его жизни. И несмотря на всю девственную свободу впереди того Жени, он горько его жалел, как жалеют незнакомых убогих людей.

С новой остротой, с прострелом по всем нервным веточкам он представил, как Ирина Викторовна спит, как лежит на подушке её лицо, засыпанное волосами, и как она вздрагивает, когда сигналка, пискнув, включает на прогрев её дизель. И, сонно посмотрев на экранчик, бессильно роняет его и укладывается поудобней, вминается, втирается в подушку щекой, глубоко и длинно вздыхая и не подозревая, что он уже на ногах и готовит мир к её пробуждению. Он ещё раз поблагодарил дорогу, что она теперь сама ведёт их и не надо придумывать кнопочек…

Не в силах спать, он оделся и не спеша вышел на улицу в остроту морозного воздуха, которую усиливала мятная жвачка, леденящая вдох, в режущий свет прожектора, и вдруг, холодея, увидел, что её машины нет.

Какое-то время он смотрел на змеистые следы широких колёс, на пустое место рядом с маленьким «паджериком» и на измученный машинами снег в колючих гребнях, комьях и масляных пятнах. Прошёл сонный паренёк с ведром угля.

– Она давно уехала?

– Да час как уже.

– Ничего не передала?

– Да нет. Ничо, – с любопытством ответил парень.

Собравшись и отдав ключ, Женя с такой силой стеганул по педали, что «марк» зигзагом вылетел на трассу. В ночи светящийся экран с фичами косо отражался в правом окне двери, льдисто плывя где-то понизу за глянцевитой чернотой стекла.

Зею он пересёк на рассвете.

Глава 7

Звёздная заезжка

Бог придумал Сочи,

А чёрт Могочу.

ПОГОВОРКА

Самолёты олетали Сибирь по огромному прозрачно-дымному радиусу, отхватывая зараз по пять тысяч вёрст, а Женя ощупывал каждый острогранный осколыш, летел, сея из-под колёс лопающийся звук вылетающей щебёнки. И ещё один бесконечный тысячевёрстный день начинался…

Это был самый потрясающий отрезок трассы – её северный горб между Сковородином и Амазаром. Здесь же пролегала граница между Читинской и Амурской областями, и сюда же приходилась середина двухтысячевёрстного пути между Хабаровском и Читой. Удивительно, что, проходя самым диким и зачаровывающим куском, дорога и лучшими именами говорила именно в этом немыслимом месте. Транссиба будто и не было, только от безлюдных перекрёстков с указателями уходили налево своротки к редким невидимым станциям. К железнодорожному жилью с сараюшками, заборишками, невнятно-несибирскими в смысле основательности и с будничными, почти сиротскими переездами. Вся городьба эта казалась побочной, мелкой по сравнению с огромным незримым Амуром, собирающим десятки рек, по которым и назывались станции, с горными хребтами, тянущимися сквозь целые регионы. Ещё в первый перегон Женя поразился, как померк Транссиб по сравнению с федералкой – настолько одноглазо виделась из окна поезда местность, которую он ещё и просыпал наполовину. Зато какая полнота была, когда нёсся он в лоб простору, просечённому прямым пробором дороги, летящей с горы на гору в широком коридоре чахлого лиственничника. То тянулась гребёнка, скалка, дроблёнка или кто её как называл, то после колючего и пыльного отрезка вдруг шёл новый синий асфальт со свежайшей разметкой, меловыми полосами и стрелками, нелепыми среди безлюдия. В некоторых местах покрытие уже бугрилось или бралось частыми морщинами – об этом предупредительно сообщали знаки. А «мазды-левантэ» всё не было, и не верилось, что она с такой скоростью уходила вперёд. Как не верилось, что Ирина Викторовна только что проехала здесь и едва улеглась за ней пыль и что её видели те же горы, перевалы и лиственницы, что сейчас вели и его.

По Жениным подсчётам, Ирина Викторовна опережала его километров на шестьдесят. Женя допускал, что она заехала на какую-нибудь станцию заплатить за телефон или ещё за чем-нибудь, и, даже свернув на пустынном перекрестке, домчался до посёлка и проехал по улице вдоль сонных домишек, мимо мужиков, которые куда-то собирались и грузили машину канистрами, верёвками. Единственный магазин не работал, и телефонные карточки не продавались. Женя медленно развернулся, вскачивая тяжёлую машину на снежно-ухабистом пятачке, и вернулся на трассу.