Читать книгу "Прайм-тайм. После 50 жизнь только начинается - Джейн Фонда"

Оказалось, что Джоан является духовным учителем дзен-буддизма и настоятелем буддистского центра Упайя. У нее наголо обритая голова и блестящие глаза; когда она улыбается, на щеках появляются ямочки, от нее исходит такая энергия, что хочется, чтобы она поделилась с вами. На семинаре, во время перерыва, она предложила мне показать центр, на территории которого расположен большой, великолепный и одновременно скромный храм. Вдоль голых, вручную оштукаренных стен тянулся ряд плетеных татами, возвышавшихся над полом примерно на 10 см, на каждом лежала плоская черная подушка. Джоан объяснила, что на протяжении всего года зал служит местом уединения, где монахи предаются интенсивной духовной практике (сэссин), включая практику восьмидневного молчания рохацу-сэссин, которая проводится в начале декабря в память о просветлении Будды. «Хм, – сказала я про себя, – весьма устрашающая речь, но ведь именно так я провожу время одна на своем ранчо, готовясь встретить семидесятилетие». Я почувствовала волнение.

«Что такое рохацу-сэссин?» – спросила я, стараясь произнести это слово так же, как Джоан, делая ударение на ссин.

«Сэссин – это интенсивная уединенная практика медитации в молчании, в результате которой душа соединяется с разумом, – ответила Джоан. – Вы очищаетесь и становитесь открытой, благодаря чему можете познать свою собственную сущность. Рохацу означает дату – восьмое декабря, когда, согласно японской буддистской традиции, мы празднуем просветление Будды, но при этом оплакиваем собственную глупость». У меня мурашки побежали по коже. Познать свою собственную сущность – это именно то, что я должна была сделать до того, как мне стукнет семьдесят. А между делом погоревать о собственной глупости было просто замечательно.

«Но я христианка», – сказала я, надеясь, что мне тем не менее не откажут.

«Сюда приезжает много христиан, – заверила меня Джоан. – Мы не воспринимаем буддизм как религию; для нас это духовная практика, философия. Одна из моих подруг-христианок сказала мне, что за проведенное здесь время она стала еще более убежденной христианкой». Несмотря на то что всегда верила в Страшный суд, я подписала какие-то документы.

Пять с половиной месяцев спустя я сидела в молчании в этом зале вместе с шестьюдесятью женщинами и мужчинами в возрасте от девятнадцати до восьмидесяти лет. Мои друзья не могли поверить, что я на это решилась. «Тебе не было страшно?» – спрашивали они. Некоторые признавались, что никогда не смогли бы провести восемь дней, не открыв рта. Я могла бы вообразить все что угодно, только не страх. Скорее это было похоже на волнение. Мне был дан удивительный шанс, подтолкнувший к регулярной практике медитации и, возможно, углубленного сознания. А что касается молчания, я знала, что оно доставит мне наслаждение. Все-таки я – дочь своего отца.

В течение восьми дней мы молчали не только во время медитации. Даже когда находились в своих глинобитных гостевых домах или ранним утром и поздним вечером прохаживались по залу, были погружены в молчание. Нас попросили избегать зрительного контакта и складывать руки на поясе по время хождений. Конечно, я жульничала, украдкой бросая взгляд на других гостей, когда проходила мимо них, и ненавидела себя за то, что иногда пыталась судить кого-то. «Вон та – наверняка неудачница», – думала я.

За исключением первой стадии медитации, которая начиналась в 5.45 утра, и последней в 8.40 вечера, когда мы сидели в холле напротив друг друга, остальное время мы сидели на черных подушках лицом к стене, держа спину прямо и положив руки на бедра в ритуальной позе – левая кисть вложена в правую, как в чашу, при этом большие пальцы соприкасаются. Что касается меня, то именно в этот момент казалось, будто весь ад вырывался из моей черепной коробки. Кто бы знал, что он будет так тарахтеть! Если в этом и заключалась моя сущность, меня следовало бы изолировать от общества. Я пыталась, как нас учили, «следить за дыханием». Я пыталась закрыть глаза, но боялась заснуть. (Я обнаружила, что могу спать в совершенной для медитации позе, ни у кого не вызывая подозрений.) Я пыталась чуть-чуть приоткрыть глаза, чтобы лучик света проходил сквозь ресницы. Я считала – четыре вдоха, четыре выдоха, – но не проходило и пяти секунд, как появившаяся расплывчатая мысль где-то застревала. Потом, описывая это состояние, Джоан назвала его «липким» состоянием ума, похожим на липкую бумагу для мух, когда все мыслишки снуют туда-сюда, застревают и доводят до умопомрачения. Я вспоминала о том, что нужно «отдаться» этому состоянию, и возвращалась к дыханию, но через несколько секунд возникала новая мысль – и тоже застревала. «Может быть, здесь только я одна веду войну с собственным разумом?» – думала я. Казалось, я не одинока в своих ощущениях. И потом, должно быть, обо мне думали то же самое.

Каждые сорок минут раздавался мелодичный звук гонга, и мы поднимались, кланялись, повернувшись к центру зала, поворачивались налево и начинали очень медленно расхаживать, медитируя, вытянувшись вереницей, держа руки, как в ритуальной позе, на высоте пояса и выпрямив спину. Когда мы делали это в первый раз, я все время едва не наталкивалась на идущую впереди женщину. «Ну и неудачница, – снова приходило на ум. – Ну что она так ползет? Она даже ходить не умеет». Через некоторое время, стараясь воздержаться от осуждения и погрузиться в медитацию, я начала фокусировать внимание на том, как то одна, то другая моя нога медленно касается пола: сначала пятка, потом, постепенно опускаясь, свод стопы, подушечки пальцев – до тех пор, пока стопа ровно не станет на жесткий пол цвета черного дерева. Только после этого поднимаю другую ногу. Прежде чем научиться так ходить, я ходила, как настоящая «неудачница». Это была тренировка смирения. Оплакивание собственной глупости требовало больших усилий.

Если не считать песнопений, предваряющих и завершающих прием пищи, блюда подавали в молчании; церемония была простой и следовала строгим ритуалам: входили прислужники, неся большие лохани, из которых вырывался пар, поворачивались, кланялись каждому из нас, когда подходила его очередь, и становились на колени. В ответ мы должны были склонить голову и протянуть чашу, чтобы ее наполнили едой. Поскольку у каждого из нас было по три чаши, процесс повторялся трижды, при этом каждый из прислужников раздавал разную еду. Сначала нас обучили, как именно нужно держать деревянную ложку и палочки, как разворачивать три тряпицы (скатерку под приборы, салфетку и маленькое полотенце для вытирания приборов), как вытирать наши три чаши и как снова все складывать. Простота и точность этих превращенных в ритуал трапез заставила меня осознать меру своей, как я тогда думала, неспособности жить «настоящим», присматриваясь к каждому жесту, каждой детали. Я тратила слишком много времени, наблюдая за тем, что делают другие, оценивая, получилось ли у них лучше, чем у меня, завязать салфетку узлом в форме цветка лотоса. Мне понадобилось несколько дней для того, чтобы понять: проживая каждое мгновенье, естественно реагируя, например, слегка склоняя голову перед прислужником, я испытываю настоящую благодарность. «Значит, в каждом ритуальном движении есть более глубокий смысл», – думала я.

На второй день у меня появилась пронзительная боль в спине и коленях, и я пересела с татами, где сидела в позе полулотоса, на складной стул. Я говорила себе, что, в конце концов, я старше многих других, а те немногие, кто был старше меня, тоже сидели на стульях. Хотя мне ни разу не пришлось прервать медитацию и уйти, чем я очень горжусь, на третий день я спрашивала себя, зачем я сюда приехала, зачем намеренно обрекала себя на такие муки. Смысл всему этому – нет, не смысл, а непомерную ценность – придавали ежедневные часовые беседы о дхарме, которые проводила Джоан или один из трех священников. Для буддистов «Дхарма» – это учение Будды, а так как наш сэссин был посвящен просветлению Будды, темой бесед было просветление. Мы полукругом рассаживались на татами вокруг священника. Во время беседы он тоже сидел на татами, глядя нам в лицо, и его слова казались очень вескими не только потому, что они разрывали бесконечную тишину. Иногда Джоан выбирала какой-нибудь коан, в дзен-буддизме так называют короткое повествование, диалог или головоломку, не поддающиеся логическому объяснению, их можно понять, только отказавшись от логики и доверившись интуиции. Мне это напомнило изречения, якобы произнесенные Иисусом Христом и приведенные в новозаветном апокрифе «Евангелие от Фомы». Он говорил, что нищие духом войдут в «Царствие небесное», что, в моем понимании, есть достижение высокой духовности или целостности.