Читать книгу "София и тайны гарема - Энн Чемберлен"

Вначале Мурад, правда, заупрямился — дескать, он ни за что не вернется в Магнезию без Сафии, но его возлюбленная наотрез отказалась покидать столицу. Поэтому Мурад принес еще одну публичную клятву — на этот раз он дал обет и пальцем не прикасаться ни к какой другой женщине до тех пор, пока Сафия не вернется к нему. В сопровождении тридцати свидетелей он отправился в мечеть засвидетельствовать свою клятву перед муфтием. После чего, закусив до боли губу, дал обет посвятить себя безбрачию и исполнению долга перед страной.

— Клянусь, я делаю это ради женщины и ребенка, которых люблю больше всего на свете, кроме одного лишь Аллаха, — заявил он и уехал.

Он удовлетворился тем, что принялся проматывать едва ли не половину внушительного губернаторского жалованья на гонцов, которые, загоняя коней, гнали через всю Анатолию, чтобы принести ему свежие вести о здоровье его возлюбленной, а потом отправлялись назад с переметными сумами, битком набитыми любовными стихами и подарками, которыми он щедро осыпал Сафию.

Траур по великому деду моей госпожи уже близился к концу, а утроба ее все так же оставалась пустой. Вне себя от горя, моя госпожа решилась даже совершить паломничество к святому Руми, основателю ордена святых дервишей Мелвлеви, что в Конье. Его усыпальница, с незапамятных времен превратившаяся в место поклонения, была известна во всем мире (естественно, в мусульманском, как вы понимаете) благодаря тем чудесам, которые там происходили. Поговаривали, что мощи святого обладают способностью исцелять больных и увечных, возвращать зрение слепым, а также излечивают бесплодие и дарят радость материнства тем, кто уже отчаялся иметь дитя.

Мой господин тоже несколько раз упоминал о том, что не худо бы это сделать. Сказать по правде, Великий визирь никогда не отличался чрезмерным благочестием, но, возможно, он тоже почувствовал необходимость в этом — ради блага и спокойствия моей госпожи или своего собственного, не могу сказать точно, ведь эта поездка дала бы ему возможность немного отдохнуть от жены.

Ах да, совсем забыл сказать, что как раз в это время, в самый разгар приготовлений к отъезду, я снова столкнулся с синьором Андреа Барбариго. Все вышло случайно.

Есть одна вещь, которую все иностранные дипломаты усваивают почти мгновенно, едва оказавшись среди турок: если вам позарез нужно что-то узнать о правительстве, не спрашивайте об этом у государственных мужей. Либо вам вообще ничего не скажут, либо это обойдется очень дорого. Лучше спросите Моше. Моше и его жена Эсперанса были вхожи в самые лучшие дома, как в мужскую, так и в женскую их часть. Они бывали везде, замечали абсолютно все и не имели никаких предрассудков — иначе говоря, рассказывали обо всём всем, кому было интересно это знать — за разумную цену, разумеется. А если им нечего было рассказать, то они и тут не терялись, мигом заменив правду наскоро состряпанной правдоподобной байкой, и опять-таки не оставались внакладе.

В поисках какой информации прибыл к этой еврейской чете молодой Барбариго, не знаю. Честно говоря, я не так уж и сильно хотел это узнать, поскольку до нашего отъезда на юг оставалась всего лишь неделя и дел у меня было по горло. Поэтому я только кивнул при встрече и отправился дальше по своим делам, предоставив ему заниматься своими. Я не думал, что в ближайшее время мне доведется увидеть его еще раз, и очень скоро вообще забыл бы о нашей случайной встрече, если бы не одна любопытная деталь, врезавшаяся мне в память.

Моше Малчи был еще хорошо известен тем, что в доме его существовала некая тайная комната, которую он охотно сдавал всем желающим, а для каких надобностей, его это нисколько не интересовало. Выйдя из лавки, я обернулся и случайно краем глаза заметил хорошо знакомый мне портшез. Рядом с ним возвышалась не менее знакомая мне гигантская фигура евнуха. Никто не заметил меня, и портшез свернул в узкую улочку, забитую отвратительными отбросами, кишащую крысами и отделяющую лавку Малчи от соседской. Венгр юркнул за ним вслед.

«Я всегда догадывался, что в душе ты шлюха, София Баффо, — подумал я, провожая носилки взглядом. — Только шлюха, которой претит играть по мелочам. Что ж, в добрый час. К счастью, нас это теперь не касается. Мы с Эсмилькан уезжаем на несколько месяцев, и теперь тебе до нас не добраться. Счастливо оставаться!» Втихомолку поздравив себя, что мне самому не приходится таскаться за своей госпожой в столь отвратительные места, я выбросил эту встречу из головы и отправился по своим делам.

Два дня спустя мы были уже на пути в Конью.

Необходимость пять раз в день возносить молитвы — ритуал, к которому меня принудили и которого я до той поры старался избегать, давно уже перестал меня тяготить, превратившись в нечто привычное и даже приятное. Молитвы стали для меня чем-то вроде краткой передышки от забот, когда можно было отрешиться от всего и спокойно обдумать то, что меня беспокоило. Теперь ничто не заставило бы меня их пропустить. Не нужно было так сильно напрягать свое воображение, чтобы понять, что я полностью преобразился. Руми считался святым не только у мусульман, его почитала и большая часть восточных христиан, но меня это не слишком волновало. Я был рад, что могу совершить это паломничество, а кем я считал себя, мусульманином или же христианином, право, не имело особого значения.

К тому же, по мере того как мы пробирались вперед, меня все сильнее переполняла радость бытия. Чем дальше мы продвигались на юг, чем выше в горы взбирался наш караван, тем чаще возвращались к восхитительным весенним дням, когда цветущие сливовые и абрикосовые деревья наполняют воздух своим сладостным благоуханием, а под копытами лошадей расстилаются яркие ковры алых анемонов и диких гиацинтов. Время словно повернуло вспять, и мы с моей госпожой внезапно почувствовали себя так, будто оба вдруг вернулись в детство.

На дороге, по которой мы ехали, то и дело встречались пилигримы со всех трех континентов. По мере того как мы двигались вперед, их становилось все больше. Они представляли собой хоть и довольно разношерстную, зато достаточно любопытную компанию, а их искренняя вера во всемогущество святого Руми была по-настоящему заразительна.

Один человек в этой толпе особенно привлек мое внимание. Собственно говоря, с того самого дня, как нам посчастливилось вырваться из лап разбойников, любой дервиш обращал на себя мое внимание, но этого я заприметил сразу. «Нет, это не может быть Хусейн, старый друг нашей семьи! — одернул я себя. — Чтобы этот истощенный мешок с костями оказался тем, кто послал мне записку, предупредив о назревающем бунте во время парада! Просто невероятно!» — По крайней мере у того человека, что некогда избавил нас от разбойников, было тело, которое вполне могло бы принадлежать преуспевающему торговцу или упитанному слуге.

Этот же человек кутался в ветхий, испещренный заплатами плащ своего ордена — ордена нищенствующих и странствующих дервишей, — грубыми стежками приметанными сверху на скорую руку. Одеяние его можно было принять за маскарадный костюм, в который тот поспешно влез, чтобы просто сыграть дервиша, при этом ему явно не приходило в голову притворяться, чтобы наряд его сошел за настоящий. У того дервиша было лицо, обросшее бородой, вернее даже не бородой, а просто щетиной, которую не брили по меньшей мере неделю, а волосы настолько черными, что на солнце они отливали синевой, словно вороново крыло. А забитую дорожной пылью бороду этого дервиша уже щедро припорошила седина, во рту явно не хватало зубов. Хусейн вместо недостающих зубов вставил золотые — как я сильно подозревал, из чистого тщеславия. Припомнив, что дервиши при посвящении дают обет скромности и смирения, а посему для любого из них даже прикосновение к золоту является нарушением данного обета, я вдруг вспомнил черные дыры, зиявшие во рту первого дервиша в тех местах, где когда-то были зубы. Это случилось уже после того, как я наконец признал в нем своего старинного друга. Так неужели же это и есть тот самый человек?