Читать книгу "Мон-Ревеш - Жорж Санд"

Последняя мысль вызвала у Флавьена ужас и угрызения совести, а это выражалось у него в том, что в любую минуту он мог вспыхнуть от гнева.

К счастью, Тьерре не доверял ни его дипломатическим способностям, ни его терпению. Он послал за лошадьми на ферму и тотчас же выехал вслед за своим другом. В ту минуту, когда противники уже привязывали лошадей к основанию деревянного креста, стоявшего посреди поляны, еще двое всадников появились в конце затененной тропинки, которую слуга указал господину, чтобы сократить расстояние и настичь господина де Сож, выехавшего раньше. Это был Тьерре с сопровождавшим его Форже.

— Вы привели своих секундантов? — иронически осведомился Дютертр. — Это прекрасно, но что касается меня, го у меня их нет и я в них не нуждаюсь.

— Сударь, — сказал Флавьен, — я полагаю, вы согласитесь иметь секундантом нашего общего друга, господина Тьерре, а я удовлетворюсь своим слугой, честнейшим человеком.

— Неужели мы дошли до этого? — сказал Тьерре, который, спрыгнув с лошади, услышал последние слова. — Делайте что хотите, господа, но только после того, как у меня произойдет прямое и честное объяснение с господином Дютертром. Я заинтересован в этом деле лично и требую предварительного объяснения, я требую его во имя чести. Форже, — прибавил он, повысив голос, — возьмите лошадей и отойдите в сторону.

Форже удалился на опушку леса и привязал к ветвям мирных фермерских лошадок, держа на поводу двух других. На его месте Крез сделал бы все возможное, чтобы подслушивать; Форже выбрал место так, чтобы ничего не слышать.

Дютертр с наружным спокойствием ожидал, чтобы Флавьен первый отверг предложение Тьерре, но, видя, что тот молчит, заговорил сам.

— Вот уже второй раз, господин Тьерре, — сказал он, — вы весьма некстати, на мой взгляд, пытаетесь ввязаться в дело, где вам принадлежит чисто пассивная роль. Избавьте меня от объяснений, которые могут только подлить масла в огонь; никакой потребности и никакого намерения излагать здесь свои обиды у меня нет, и я не допущу, чтобы они были подвергнуты обсуждению. Я вижу, что господин де Сож хочет иметь секундантов, я соглашаюсь на это, но сам от секундантов отказываюсь, и если он хочет отложить дело и ради соблюдения правил подвергнуть меня необходимости выслушивать его постыдные признания перед свидетелями, я сумею заставить его драться немедленно.

— Черт возьми, сударь, вам не придется себя затруднять! — вскричал Флавьен, ударив кулаком по каменной глыбе, поддерживающей крест. — Бог свидетель, что по дороге сюда я хотел обойтись без дуэли; но теперь, по вашей милости, я только того и желаю, чтобы она произошла поскорее. Довольно, Тьерре, этот господин торопится. Мы побеседуем потом, если у нас будет возможность.

— Когда один из вас будет мертв или смертельно ранен, будет слишком поздно, — твердо возразил Тьерре. — Я прекрасно знаю, что если падет господин де Сож, господин Дютертр будет отомщен и его противник добровольно расплатится своей кровью за обыкновенную грешную мысль. Но если погибнет господин Дютертр, он умрет с богохульством в душе и с клеветой на устах, а горестные, оскорбительные последствия этого госпоже Дютертр придется нести весь остаток своей жизни. И пусть даже мне придется иметь дело с вами обоими, я все равно не допущу, чтобы между вами произошла дуэль, прежде чем честь госпожи Дютертр не будет восстановлена.

— Замолчите, сударь, замолчите! — с бешенством вскричал Дютертр. — Я не потерплю, чтобы имя моей жены было произнесено в третий раз.

— Вы вправе, сударь, не позволять этого своему противнику; но в моих устах ее имя не может быть запятнано. Флавьен, отойдите в сторону, я этого требую. Через десять минут вы будете к услугам господина Дютертра, а я буду к услугам вас обоих. Прежде всего, отдайте мне письмо, которое у вас при себе; если господин Дютертр не пожелает прочесть его, нужно, чтобы в случае его смерти письмо нашли у него на груди, потому что это такой оправдательный документ, в котором никто в мире, даже ослепленный ревностью муж, не вправе отказать порядочной женщине.

— Ну, разумеется, — сказал подавленный Флавьен, в котором благородство победило вспышку гнева. — Хоть я и терплю от этого человека оскорбления, я все-таки должен исправить зло, которое причинил. Что ж, оскорбляйте меня! — обратился он к Дютертру, задыхаясь от усилия, которое сделал над собой. — Скажите мне, что я колеблюсь и отступаю: это наказание будет пострашнее смерти! Тьерре! — прибавил он с отчаянием, заставляя себя отойти. — Если ты недоволен мною сегодня, я вообще не знаю, можешь ли ты когда-нибудь быть довольным.

В интонации Флавьена было слишком много истинного бешенства и страдания, чтобы Дютертр, знавший толк в храбрости, мог приписать его поведение низким мотивам.

Он молча взял письмо, которое ему подал Тьерре.

— Я полагаю, вы должны прочесть его, сударь, — сказал Тьерре почтительным и одновременно твердым тоном. — Оно не оправдывает моего друга, напротив, оно еще больше его обвиняет. И в том, что он сам привез его вам по собственному движению души, сказывается еще большее нравственное, чем физическое мужество; но поскольку оно полностью оправдывает одну особу…

— Откуда вы взяли, сударь, что я считаю, будто эта особа нуждается в оправдании? Вот в чем состоит неприличие и оскорбительность для нее и для меня ваших хлопот о том, чтобы я уважал ее как должно.

— Я на это не претендую, сударь, Но я дважды невольно явился случайной причиной обстоятельств, которые могут скомпрометировать ее в глазах менее проницательных и справедливых судей, чем вы. Я обязан дать вам средство победить их недоброжелательность, ибо сделать это — только ваше право и ваш долг.

— Ну, что ж, хорошо! — сказал Дютертр, начинавший испытывать влияние интеллектуальной силы Тьерре. — Да, — согласился он, — это мой долг.

И он развернул письмо Олимпии к де Сожу, датированное следующим днем после отъезда Флавьена в Париж.

— Это, — остановил его Тьерре, — ответ, тотчас же данный Флавьену на письмо, которое он в своем безумии, обманутый проклятыми цветами, сыгравшими таинственную роль во всем этом деле, написал, покидая Мон-Ревеш. Но сначала я скажу, я должен и хочу сказать вам, кто та особа, которая пользовалась таинственным языком цветов, не для того, чтобы скомпрометировать госпожу Дютертр, но для того, чтобы подстегнуть любопытство и воспламенить воображение моего друга ради себя самой. Только мне одному это известно, господин де Сож не знает и никогда не должен узнать. Но отец должен быть в курсе дела. Эта особа — мадемуазель Натали Дютертр.

— Ах! Опять Натали! — невольно воскликнул Дютертр и, пораженный мыслью, что Натали, вероятно, оклеветала Олимпию также и в своих рассказах о событиях этого утра, он с жадностью прочел при свете луны, сиявшие в холодном просторе безоблачного и яркого неба, следующие строки:

«Я могу ответить вам, сударь, со всей быстротой и откровенностью только то, что ничего не понимаю и что мне никогда не приходила в голову странная затея с цветами. Если вы уезжаете, чтобы не поддаться дурному искушению приписать эту затею мне, вы поступаете правильно, и я вам за это благодарна. Я даже не стала бы думать об этом и защищать себя, если бы вы не сказали, что понимаете мое молчание как признание, которое вы, быть может, будете благословлять. Не благословляйте меня, сударь, я вас уважаю, но вовсе не люблю. Если я своей «странной», как вы говорите, тревогой вселила в вас какие-то иллюзии по этому поводу, я тысячу раз прошу у вас прощения за свою рассеянность и чувствую себя вынужденной объяснить вам свою «странность». Я подвержена нервным припадкам, с которыми мой врач борется, прописывая мне успокоительные лекарства. В те дни, что вы у нас гостили, я несколько раз принимала опиум, быть может, немного увеличив обычную дозу. Это погружало меня в некое душевное оцепенение, порою мешавшее мне видеть и слышать. Вы говорите, что в те дни я должна была понять ваши речи. Сударь, клянусь вам честью вашей матушки, которою вы клялись в разговоре со мной, что я не поняла ни единого слова и, не будь вашего сегодняшнего письма, не подозревала бы о внезапной страсти, ответственность за которую вы, кажется, хотите до некоторой степени переложить на меня. Позвольте мне совершенно отвергнуть ее и выразить надежду, что она кончится скорее, чем те лучшие чувства, выражение которых я прошу вас принять.