Читать книгу "Опыт путешествий - Адриан Антони Гилл"

Лучшая защита от белых медведей — собаки: собаки лают, и медведи держатся в стороне. Однако мы здесь затем, чтобы увидеть белых медведей, поэтому собак с собой не захватили. Вместо них на видном месте в палатке висит ружье.

Мы жадно глотаем горячий ужин и расходимся по палаткам, чтобы уснуть внутри пухового спального мешка, поверх которого постелен еще один пуховой спальный мешок. На мне новозеландская шапка из меха опоссума, и, прежде чем усталость смаривает меня, я успеваю прочитать при свете фонарика пару страниц из исландской саги: «Прошу тебя, испытатель непорочных монахов, стань мне охранителем в моих странствиях! Да осенит Господь с горных вершин путь мой ястребиным крылом!»

Мы забираемся в мешки с головой: любая часть тела, оставшаяся на воздухе, за ночь обморозится до кости. Температура внутри палатки не сильно отличается от температуры снаружи. Мороз превращает зубную пасту в цемент с запахом мяты, ломает переплеты книг, разряжает батарейки. Таким холодным бывает тон отказа, вкус измены и боль одиночества. Ни один из нас прежде не испытывал подобного холода. От мороза дерет горло изнутри, щиплет в глазах, и козявки намертво замерзают в носу. Кожа горит, словно к ней прикоснулись раскаленной кочергой.

Утром на стенах палатки тонкий слой инея от нашего дыхания. Ветер поигрывает этими новыми элементами первозданного пейзажа, сердито прочищая глотку, бормоча рунические угрозы и предостережения, но храп Тома ему не удается заглушить. Барометр просыпается, ртуть начинает ползти вверх по шкале термометра. Ветер дует изо всех сил, и мир становится белым. В полутора метрах ничего не разглядеть. Снег — кружащееся, пульсирующее, живое существо. Такое ощущение, что с поверхности земли слезает кожа. Кругом крутящиеся воронки и фонтанчики, как на реке во время паводка. Пейзаж меняется: там, где вчера был твердый лед, теперь двухметровые сугробы. Мы проваливаемся по пояс. Сибирячка Анастасия удивляется, что такая погода вообще возможна.

И вот мы сидим в маленькой столовой — тринадцать душ, прислушивающихся к непогоде, надеющихся, что небо хоть чуть-чуть просветлеет — день, потом второй; мы играем в карты, читаем, придумываем викторины: столица Молдовы, три всемирно известных норвежца, три всемирно известных финна, как я потерял девственность, как я встретил свою жену. Сидим, как лисы в норе или элементы кубика Рубика, — подвинется один, все остальные тоже смещаются. Теперь мы беседуем о перистальтике наших кишечников.

Поход в туалет — серьезная экспедиция. В шести метрах от столовой находится пластиковая коробка с крышкой, вроде той, которую чернорабочие ставят поверх дырки в земле. Внутри нее — складное сиденье туалета.

Терпишь до последнего, потом хватаешь биоразлагаемый пакет, говоришь окружающим, что выйдешь прогуляться, на что все непременно улыбаются, и, спотыкаясь, бредешь сквозь поземку к маленькому бивуаку. Откапываешь из-под снега бумагу, которая остается сухой, потому что мокрым бывает лишь тающий снег, и начинаешь разматывать шерстяные слои одежды горящими на морозе пальцами. Обычно спрашивают: «Как вы там ходили в туалет?» Отвечаю: очень, очень быстро. Для мужчин были «писательные контейнеры», в которые мочились и тут же закапывали в сугроб. В снегу — маленькие отверстия с градацией цвета от здорового соломенного до почечного, насыщенно-охряного, поскольку чем дальше мы продвигались, тем меньше жидкости пили.

Снег засыпает равнину, погребая снегоходы и подбираясь к палаткам. Он просачивается сквозь откидные клапаны палаток, заполняет подвал, покрывая нашу поклажу, одеяла и спальные мешки. Мы сидим в столовой и изобретаем новые блюда. Лучшее принадлежит мне: какао с соусом «Табаско». Самое странное блюдо — овсянка с вареным коричневым сыром и красным джемом, который, как оказывается, норвежские дети едят на завтрак. На полу кучи верхней одежды и промокших варежек из тюленьей кожи и оленьих шкур. Веревки прогнулись под тяжестью перчаток и балаклав, шарфов и шапок. По комнате, освещаемые фонарями, свечами и парафиновой печкой, медленно и сонно передвигаются люди, пытаясь отыскать свое снаряжение. Колеблются тени, озаряя лица, мы рассказываем одну историю за другой, на снежном полу образуются лужи, от носков поднимается пар.

Норвежец Эрден рассказывает, как он пересек на лыжах Гренландию. Впечатляет — даже с точки зрения бывалого арктического исследователя. Гренландия расположена в четырех временных поясах. «Как это было?» — мы усаживаемся, чтобы послушать его сагу. «Белая равнина. На семнадцатый день ко мне в палатку залетела птичка. Я ее покормил. Потом она улетела, и я пошел дальше». И все? Видимо, да.

На третью ночь температура падает. По-вагнеровски завывает ветер. Мы поем песни, играем в детские игры, складывая бумажки. Анастасия постоянно что-то рисует. Том фотографирует. Мы рассказываем истории про путешественников. Пляшут отблески света, проходит время. Непогода кружит, как дикий зверь, ревущий, неуловимый, злобный и безжалостный. Мы сидим в нашей сырой норе. Нас никто не вызволит, никакой вертолет или снегоочиститель. Нет никакого запасного плана. Делать нечего. Но с этим ничего и не поделаешь. Холод и ветер сковали все. В нашей тюрьме спокойно, так как отсутствует необходимость двигаться дальше и принимать решения. Такое можно только пересидеть. Мир сузился до клочка в несколько метров. Это все, что у нас есть. В снежной пустыне этот клочок и есть все, что мы есть.

На следующую ночь снег атакует наши палатки. Он давит на нас, как бетон. Я лежу и наблюдаю, как он подползает к стенам. Ветер ревет, как скорый поезд, завернутый в целлофан. Он несется издалека, с ревом и потрескиванием, со скоростью 15–20 метров в секунду, палатка дрожит и хлопает полостями, как живое существо в смертельной агонии. Мы спим чутким сном.

Около трех часов ночи я слышу, как кто-то копошится снаружи. В отверстии появляется голова Эрдена. «Вылезай, — говорит он. — Немедленно вылезай. Бери с собой только то, что сможешь унести». В скором времени мы будем под снегом. Палатка норвежцев тоже исчезла. Мы забиваемся в столовую и спим там еще пару часов. На рассвете снег прекращается и застывает в виде жестких змееподобных архитектурных форм. Буря отбушевала, мы потеряли тринадцать снегоходов, одиннадцать саней и две палатки.

У нас три складных лопаты на всех. После нескольких дней, проведенных в полном бездействии, все хватаются за лопаты с радостным нетерпением, и нам удается все откопать из-под двухметровых сугробов. Странно наблюдать, как откапывают мою палатку. Вещи лежат, как в древней гробнице: подушка, книга, шапка, и я ожидаю увидеть в выкопанном из-под снега мешке собственное замерзшее тело.

Теперь нам нужно выбирать: покинуть лагерь и отправиться назад в Лонгиербиен, что займет 12 или даже 14 часов, либо провести еще одну ужасную ночь здесь и отправиться на побережье искать белого медведя. Все единодушно решают остаться.

На следующее утро выезжаем все вместе. И небо, и земля одинаково бледно-голубого полярного цвета. Горизонт отсутствует. В течение часа не оставляет ощущение, будто мы поднимаемся по облакам в небо, словно валькирии. Берег океана потрясает. Воздух становится прозрачным, занавес раздвигается, и перед нами открывается пейзаж в своем безбрежном и суровом величии. Огромные голубые искрящиеся ледяные торосы, гранитные глыбы, теснимые ледниками, далекие зубчатые гряды над морем, заключенные в скобки льда. Рядом с нами летают глупыши — эти альбатросы северных пустошей и вестники весны, осматривая замерзшие волны океана в надежде найти какую-нибудь завалящую живность. А рядом утес, кишащий черными кайрами, с яростной меткостью снующими над нашими головами.