Читать книгу "Взять свой камень - Василий Веденеев"

Но видение засело в мозгу и раз за разом возвращалось, словно принося с собой леденящий душу ветер, гоняющий по промерзшему насту колючую поземку. Поэтому Шель и затосковал в вагоне, когда пересекал границу Германии, отправляясь в пыльную, грязную, прокаленную летним солнцем Россию. В отличие от остальных он прекрасно знал, что здесь лето царит только четыре месяца, а все остальное время года — зима!

Неужели проклятое видение — предвестник, и ему действительно суждено ходить по заснеженным полям, скользя подошвами сапог по темному кровавому льду? И кровь эта будет не кровью врага…

Надо постараться не обострять отношений с Тровицем, а тихо замять неприятность и более не связываться с подобными поручениями — пусть ломают себе зубы и шею на поединках с советской разведкой другие, а он лучше постоит в стороне. Его дело — культурные ценности, интеллектуальная война, а не блуждание по болотам и подкарауливание парашютистов на заброшенных станциях. Лучше сидеть над бумагами, чем под свист пуль водить солдат в атаки на водонапорные башни с засевшими на балках пулеметчиками в форме НКВД.

Дома осталась семья, родители, а он им всем еще очень нужен — нехорошо, если дети растут в семье, где нет отца.

Дежурный офицер снял телефонную трубку.

— Штубе! Слушаюсь, экселенц, — опустив трубку, он поглядел на штурмбаннфюрера.

Шель одернул мундир. Сейчас его позовут в кабинет, сейчас он будет говорить с Тровицем и Хахтом.

— Вас приглашают, — показал рукой на двери дежурный офицер. — Прошу не задерживать командующего более десяти минут…

* * *

Колесов привалился спиной к обшитой светлыми досками стене: гладко оструганные, припахивающие смолой, они придавали комнате праздничный вид деревенской избы, чисто вымытой, выскобленной, готовой к приему желанных, дорогих гостей.

Расстегнув ворот гимнастерки, он прихлебывал из стакана крепкий чай и читал подготовленный Волковым отчет, изредка посматривая на лежащего на кровати Антона с папиросой в зубах. Капитан казался совершенно безучастным к происходящему вокруг, только попыхивала дымком его папироса да шевелились пальцы ног в теплых шерстяных носках. На стуле около изголовья кровати лежал широкий офицерский ремень с кобурой, под стулом валялись сапоги — ярко начищенные, сшитые на заказ щеголеватые офицерские хромачи из мягкой кожи. Чугунная пепельница каслинского литья, которую Антон пристроил рядом с собой, была полна окурков.

Желто, в неполный накал, светилась лампочка под жестяным абажуром, придавая деревянным некрашеным стенам домика цвет старого янтарного меда; что-то непонятное бубнило радио на стене — большая черная тарелка репродуктора с белой ребристой ручкой громкости; за окнами угасал вечер, обещая теплую летнюю ночь — звездную, манящую запахами трав и лесных цветов. Порхал около лампочки залетевший в комнату через открытую форточку привлеченный светом мотылек, и тень его маленьких легких крылышек иногда пробегала по стенам, по лицу лежащего на солдатской кровати Волкова, по страницам отчета в руках Колесова, по светлой скатерти на столе.

Глядя на осунувшееся, обветренное лицо Антона с залегшими под глазами тенями, Колесов пытался себе представить — как все происходило там, за линией фронта? Как находил единственно верные, безошибочные решения человек, лежащий на солдатской койке, как он все-таки сумел выполнить задание, несмотря на потери, на обнаружение группы немцами, на непрекращающееся преследование, на гибель хозяина явки и практически бесследное исчезновение разыскиваемого капитана Денисова, который тоже, несмотря ни на что, сумел сохранить добытые другими разведчиками и доставленные перед самым началом войны через границу материалы.

Все это — на грани человеческих возможностей. Или война уже успела внести свои коррективы во все, что раньше считалось возможным и невозможным для человека, сломала и напрочь отмела прежние представления, заставляя подходить ко всему привычному по-другому, с иными мерками?

Сейчас, здесь, сидя за столом, покрытым светлой скатертью, и прихлебывая из стакана чай, трудно поставить себя на место Антона Волкова и его радиста — единственных, кто уцелел из всей группы, отправившейся на задание. Разве скупые строчки отчета, написанного убористым мелким почерком, смогут дать полное представление о состоянии людей, слышавших за спиной лай немецких собак и треск автоматных очередей?

Разве они расскажут о гнилых болотах и ночных бросках по незнакомому лесу, выходах к деревням и на забитые фашистским транспортом дороги, о гудящем пламени, пожирающем составы цистерн и вагонов с грузами на простреливаемой со всех сторон станции? Разве расскажут, что пережили и передумали ребята, принимавшие свой последний бой в глухом лесу или на балках под разбитой крышей водонапорной башни?

Нет, Волков принес не только документы, ценой собственной жизни сохраненные пограничником Денисовым, — он принес неоценимый опыт работы разведывательно-диверсионных групп в тылу врага. Опыт, который учтут другие, отправляясь на задания. Пусть он пока ничтожно мал по сравнению с масштабами огромной войны, полыхающей от моря и до моря, пусть этот опыт — всего одна крупица, но из песчинок слагаются горы, поднимающиеся высоко под облака.

Сколько же вынесли вернувшиеся сюда, на базу центра, за дни и ночи, проведенные во вражеском тылу? Вряд ли они сами об этом станут рассказывать — в отчете Антона нет лишних слов и эмоций, только сухие факты, четкое описание маршрутов группы, примет и характерных особенностей поведения немецких солдат и офицеров, тактика их действий при розыске группы, преследовании, ведении допросов, блокировании районов, прочесывании местности, выставлении патрулей и засад.

— Ты тут про штурмбаннфюрера Шеля написал, — прервал молчание Колесов, листая отчет. — Подробнее можешь?

— Что-нибудь непонятно? — покосился на него разведчик.

— Нет, просто хочу услышать твои впечатления. Кто знает, не исключена возможность новых встреч. Пусть не личных, но все же…

Антон примял в пепельнице окурок, закинул руки за голову, помолчал, раздумывая.

— Неглупый, очень неглупый, — медленно сказал он. — Я бы охарактеризовал его как человека, способного расположить к себе собеседника, если сам Гельмут Шель в этом заинтересован. Но он все время держит в голове собственный, заранее им разработанный план и старается от него ни на шаг не отступать. Отсюда — кажущаяся нелогичность его поступков и резкие повороты разговора при допросе, кажущаяся смена настроений.

— Кажущаяся? А на самом деле? — уточнил Колесов.

— На самом деле он должен быть очень уравновешен, даже немного флегматичен. Мне он показался весьма практичным человеком, высоко ценящим самого себя и при определенных условиях способным пойти на контакт.

— Да, ты об этом написал, — нашел в отчете нужное место Колесов. — Но Ермаков поставил здесь жирный вопросительный знак красным карандашом. Считает, что ты слишком торопишься с выводами, особенно о контакте.

— Просто еще не пришло время для контактов, — усмехнулся капитан. — Рано! Не возникли те условия, при которых Шель окажется готов думать над предложениями, взвешивать и выбирать.